Девять
Мы сидели на своих досках, елозя туда-сюда позади припаркованного у торгового центра минивена. В первую очередь, сказал Ник, нужно, чтобы тебе сломали нос. Зачем? спросил я. Потому что если тебе хоть раз сломают нос, никто к тебе больше не полезет. Правда? спросил я. Ну, это если им никогда не ломали нос. Но большинству же не ломали. Посмотри на всех этих крупных чуваков, у них не сломан. Почему? Спросил я. Потому что они всегда, наверное, были крупными, и никто до них не докапывался. И никто им так и не вмазал хорошенько. А для таких, как мы, это прекрасная возможность. Вот где справедливость, сказал он. Им не нужен сломанный нос, а нам легко его заполучить. Все равно не понимаю, сказал я. Это полностью выведет тебя из строя, сказал он. Твои глаза вываливаются и наливаются слезами, и ты не можешь дышать, и кровь течет по лицу и по шее, и тебе хочется блевать, и ты чувствуешь себя полным дерьмом. И что, вот этого я хочу? спросил я. Да, сказал он. Потому что тогда тебя уже не остановить. И ты уже не будешь бояться. Никогда не будешь бояться драки, потому что ты уже знаешь. Ты уже это пережил. Хочешь пойти на танцы? — спросил я. Нет, сказал он. Ни за что. Эти танцы придуманы специально для того, чтобы ты выглядел глупо. А я хочу пойти, сказал я. Тогда побеспокойся о том, чтобы сломать нос, сказал он.
Если от момента, когда мне все-таки сломали на хрен нос, включить обратную перемотку, то вот как это, должно быть, выглядело. Тонна горячей красной крови фонтанирует по подбородку, скользит вокруг уголков рта вверх, вверх, вверх к ноздрям. Кровь крошечными пятнами и каплями, как по волшебству, отслаивается с черной футболки «Misfits» с надписью «Умри, умри, умри, родная». Зубы стиснуты, эмаль с привкусом гравия не шелохнется. Живот расслабляется. Переносица сдувается, теряя воздух, как воздушный шарик, возвращает себе изначальную прямоту. Я кашляю, но наоборот, звук всасывается внутрь и вниз обратно в легкие вместе с кровью. Я открываю глаза. Рот разевается. Голова со щелчком встает на шее прямо. Я вскакиваю с зеленой мусорной кучи. Крепкая девчонка в синей джинсовой юбке и с красными волосами отрывает ладони от лица. С физиономии крупного обкуренного парня в футболке с нарисованным на ней иксом исчезает выражение отвращения и боли, он кричит. Тот чувак, что ударил меня, в своих черных широких штанах и белой футболке тянет к себе от моего лица тяжелую правую руку, она летит дугой по воздуху и падает. Он делает шаг назад. Я делаю шаг назад. Он делает шаг в сторону. Я делаю шаг в противоположную сторону. В переулке гудит машина, звук всасывается под капот зеленого «шевроле». Припанкованные подростки идут рука в руке, задом наперед, от черного входа в клуб, отвращение на их лице сменяется блаженством. Над головой самолет, вперед хвостовой частью. Девчонка с красными волосами качает головой и говорит: «Уме ьжамв, но лешоп ад», ее палец наставлен на меня, потом падает, она идет назад, рядом с тем чуваком. Комок моей слюны съеживается на его белой футболке и летит по воздуху прямо мне в рот, и я проглатываю его. Я разозленно указываю на него и его футболку. Я указываю на него, не глядя на его руки или грудь или кулаки, только на футболку. Он показывает мне фак, останавливается, идет задом наперед по переулку. Я бросаю на него злобный взгляд, говорящий «йух ан иди» со звуком «долби». Я не отрываясь смотрю на него, он идет с пятью или шестью приятелями, я качаю головой, я злюсь. Ник указывает на лысого парня в белой самодельной футболке с надписью «Панк мертв. Ты следующий». Я спрашиваю Ника, что случилось, его черная нейлоновая куртка изодрана. Я вижу Ника, его рот полон крови, он, опершись на кирпичную стену клуба, держится за ребра. Я наконец нахожу Ника снаружи, в ушах звенят последние ноты песни «Что-то вроде ненависти», паршивой перепевки Misfits.
А теперь, очень быстро, назад от того вечера к полудню того же дня: я вырываюсь из машины Гретхен, матерясь. Она не смотрит на меня, объясняет, почему между нами ничего никогда не случится, никогда, никогда, никогда. Я чувствую дурноту, затем радость, надежду, мечтаю о нас. Мы слушаем музыку, сидя в машине Гретхен, молча, очень близко, я почти готов поцеловать ее мягкие, блестящие розовые губы, но мы молчим и остаемся неподвижными. Я кладу руку на ее руку, делаю потише радио. Я пытаюсь придумать что-нибудь, чтобы усадить ее рядом со мной в машину. Гретхен смеется. Я показываю на ее шею. Я вижу крошечную родинку на шее Гретхен, которая, больше чем что-либо, требует от меня первого шага к поцелую. Гретхен выключает зажигание, выходит из машины. Я вижу, как она пересекает стоянку. Я сижу на капоте потрясающего «форда-эскорта» после уроков, улыбаюсь. Я снова думаю о Гретхен и о том, как нечеловечески хочу ее. Я вижу, как она идет задом наперед ко входу в школу, проскальзывает внутрь. На стоянке Школы матери Макколи я, как всегда, думаю о том, как понравиться Гретхен, и как сегодня, так же, как вчера, со мной может случиться все что угодно.
Мы поехали навестить бабушку, потому что ее поместили в дом для престарелых, и вот впервые за долгие месяцы моя хренова семья собралась в фургоне, и все молчали как ушибленные, потому что, вы знаете, брак моих родителей распался, и папа вел машину с каменным лицом, мама молча сидела на пассажирском сиденье, Элис — рядом со мной сзади, а Тим позади нас распластался на собственной скамье, потому что весь он был одни сплошные ноги и локти, нос у меня был все еще распухший и болел, один глаз черно-синий, а родителям я еще до этого сказал, что упал со скейтборда, и мама что-то начала говорить, но я не слушал, хотя, мне кажется, папа знал, что я вру, и, короче, сидя в фургоне, он что-то бормотал себе под нос, и хрен знает почему я вытащил из плеера кассету Misfits с альбомом «Наследие зверства» и вручил ее папе. «Послушай, тебе понравится», — сказал я, и он как-то вздохнул и улыбнулся, засовывая ее в магнитолу. Сразу же заиграла моя любимая песня «Ужасы», зазвенела гитара и загремели барабаны, и Гленн только начал петь «Слишком много ужасов», и тогда папа кашлянул и вытащил кассету. Он отдал ее мне, улыбаясь и говоря: «Немного громковато для меня», и я почувствовал, что краснею и что я почему-то в ярости — в смысле, нечеловечески расстроен — просто в ярости на хрен, хотя, собственно, что тут такого. Я подумал: Да какое мне на хрен дело, что мой папа думает о моей музыке? и Кому какая разница? Но мне было до этого дело и разница была, и я никак не мог понять почему, честное слово.
Мы занимались этим на стоянке торгового центра, где один из нас притворялся, что его сбила машина, типа запугивая водителя, чтобы он дал нам денег. Это опять была идея Ника, в основном. Лучше всего было начинать с открытой раны. Так было значительно правдоподобней. Чтобы добиться этого, Ник либо выполнял какой-нибудь очень сложный трюк, типа запрыгивал на каменную скамью и нарочно приземлялся на колени, либо брал ключ и корябал себе голени, пока они не начинали кровить. Поскольку лицо мое все еще было распухшим и черным и уродливым, мне не так уж трудно было выглядеть пострадавшим. Если было надо, я мог поскрести костяшками пальцев о цемент, и держа перед собой руку, глядеть своими разукрашенными глазами, бормоча: Зачем? Зачем? Я сирота, я хотел только покататься здесь на доске в свое удовольствие, вроде как виня их во всем и вызывая к себе жалость. Ник, с другой стороны, был значительно смелее. Он обычно по-настоящему принимал удар, летя на всех парах прямо на машину, пока какая-нибудь пригородная мамочка кричала на своих детей, пытаясь сдать назад. Это обязательно должна была быть мамочка. Никто, кроме них, не пожалел бы нас. Почти всегда удар принимал Ник. Я же стоял на своей доске в конце длинного ряда машин на стреме. Если появлялся охранник, я свистел, и Ник поднимался с земли и уезжал подальше от опасности.
Обычно это происходило так: Ник подъезжал к машине, ударялся об нее и ложился на землю лицом вниз, так было легче не рассмеяться. Мамочка кричала, детишки кричали, мамочка тянула ручник, распахивала водительскую дверь, выпрыгивала и вставала над Ником, буквально рыдая. «О господи, о господи, о господи, я же даже не посмотрела». Если мамочка так говорила, мы уже знали, что все пойдет как надо. Большинство, если не все, проникались по-крупному; одна дама даже склонилась над Ником и нежно погладила его по лысой голове, нашептывая всякие ласковости типа: «О прости, прости меня, все будет хорошо, ты будешь в порядке», и он отметил, что это было слегка эротично. Как бы там ни было, ключевым моментом было вот что: Ник поворачивался, вытирал слюну, садился, заваливался назад, снова садился, смотрел на даму и говорил: «Извините, пожалуйста», и если она плакала, это срабатывало. За несколько минут Ник успевал объяснить, что он ехал к автобусной остановке, чтобы успеть на работу, потому что папа их бросил, и он должен помогать маме с расходами, и теперь его наверное уволят, и он не может даже дойти до остановки — тут он убедительно изображал прихрамывание. Женщина обычно держала руку у сердца, бьющегося под вязаным свитером с котятами, лезла в сумочку и настаивала, чтобы Ник взял немного денег на такси до работы. В среднем выходило около двадцати баксов за удар, что его вполне устраивало, так как алчностью он не отличался. Однажды какая-то особо страстная мамочка настаивала на том, чтобы отвезти его домой, и он поглядел на меня через плечо и покачал головой, и женщина, ну, она заметила это — этот взгляд — и так расстроилась, что мы быстро умотали. Ни одна другая мамочка так и не воткнулась, ни у одной не промелькнула мысль, что это подстава. В основном из-за окровавленных коленей Ника и его непревзойденных падений.
