Голова раскалывалась, и я, осторожно потирая уже довольно сильно разболевшееся ушибленное место, подошел к сосне и с силой вытащил топор. При этом заметил, как Цезарь Ганнибалович нервно дернул конфликтную пенсионерку за оборки ее платья и с волнительным придыханием зашептал ей прямо на ухо:
– Вот вечно вы, Баррикада Девятьсотпятовна, со своими ненужными репликами… Ой, извините, господин Грибничок, – обратился он ко мне, – отлично понимаем, что время у вас очень дорого, но мы к вам от сообщества всего с одной-единственной просьбой.
– Это с какой? – в довольно жестком тоне последовал вопрос с моей стороны.
– От лица селян умоляем – опубликуйте Семипахова! – Профессор сложил руки на груди и упал передо мной на колени.
Словно ужаленный отскочив от коленопреклоненного, я заорал на весь дремучий лес:
– А ну-ка встаньте! Немедленно поднимайтесь! Да что ж это за клоунада такая и будет этому когда-нибудь конец?!
– Видите ли, товарищ Грибничок, – на сей раз с запредельным спокойствием снова вмешалась в нашу беседу Баррикада Девятьсотпятовна, – в совокупности, по уровню, так сказать, греховной критической массы, – при этом пенсионерка зачем-то руками выписала перед собой по воздуху круг, – Тит Индустриевич наипервейший кандидат на вылет отсюда. Дело осталось за малым: всего лишь признание. Хоть кем-нибудь.
– И только-то? А что достойней нету?
– Да как же можно этого не понимать? – в полном недоумении развел руками профессор, вовсе не собираясь подниматься с колен. – Он ведь творец!
– А мое мнение, – я обнял близстоящую сосну, дабы не уподобиться профессору в его нынешнем положении, – публиковать вашего Семипахова – это и есть величайший грех… Да встаньте уже наконец!
– Да вы только сделайте, – чуть не плакал Цезарь Ганибалович, вновь сложив свои подрагивающие от волнения руки у себя на груди. – А судить пусть будут другие. Время покажет. Главное – опубликуйте.
– Хорошо. Сделаю. Так куда у нас мотанула близкая мне женщина?
Оба, не сговариваясь, моментально указали в левую от толстенного дерева сторону. Значит, по болотам за вдовой мне гоняться не придется. Ну, и на том спасибо.
Эпизод одиннадцатый
«По замкнутому кругу»
Думаю, не имеет никакого смысла писать о том, как долго я бежал по реликтовому лесу, какое расстояние пропахал при этом и сколько невосполнимой энергии было мной затрачено на это безобразие. Не важно. Важно, что, выскочив на какую-то небольшую полянку, я зацепился за корень и со всего маху грохнулся о землю, едва не распоров себе брюхо топором из-за чудовищной усталости и природной неуклюжести, но, видно, и на этот раз Бог все же миловал меня, хотя падение свое я не назвал бы безболезненным.
«Ну что, придурок, надеюсь, все? Отбегался? Будем считать, что на этом твоя погоня за призраками благополучно завершилась. Не в твоем, дурашка, возрасте совершать марш-броски по пересеченной местности. Ненароком откинешь коньки, и что тогда мне делать? Ты же тогда меня, гад, неизбежно за собой и потянешь, а я еще, как минимум, с полтора десятка лет понаслаждался бы неповторимой и чарующей земною красотой. Но ты же эгоист и сволочь. Только о себе и думаешь».
«А ты так давно не портил мне кровь, что я, грешным делом, возликовал раньше времени. Я же был уверен, что ты уже подох во мне. Ан нет. Я жестоко ошибался. Нечего сказать, умеешь в самый „подходящий“ момент напомнить о себе. Только мне твои советы, скотина бездушная, и даром не нужны. Без тебя знаю, что выдохся полностью. Я теперь сам, слышишь, сам отлично понимаю, что больше нет мне смысла гоняться за этой сумасшедшей. Не стоит это того, чтобы такой ценой тешить свое самолюбие. Ты только, мерзавец, не думай, что я сдался. Я просто потерял к этому всякий интерес».
«А, ну все правильно. Я бы тоже потерял к женщинам всякий интерес, если бы стал, к примеру, импотентом. И тоже бы на всех углах раззванивал, что потерял к ним интерес исключительно по соображениям идейным. Вот как и ты сейчас пытаешься повесить мне на уши лапшу, прекрасно понимая, что дело не в сознательном решении, а в том, что, как бегун, ты, Грибничок, увы, но импотент».
«Изыди, желчная заноза! Скройся, спирохета, куда-нибудь в небытие, иначе я, клянусь, вот этим топором насмерть разможжу себе башку, и ты тогда действительно отправишься со мною вместе, как с самоубийцей, в преисподнюю! Не веришь?» – Я резко перевернулся на спину и угрожающе занес над собственной головой острое и безжалостное орудие.
Как правило, чем наглее, тем трусливее. Угроза возымела действие моментальное. Мое мерзопакостное второе «я» заткнулось в секунду, будто ему в рот засунули здоровенный кляп, будто с рождения оно так и не научилось посредством языка выражать свои примитивные мысли. Иными словами: парня как ветром сдуло, а вот мое изголодавшееся по самовыражению самолюбие было готово прыгать до небес. Еще бы! Ведь так неожиданно быстро и, главное, безболезненно удалось найти противоядие от злобной и кусачей гадины, что даже самому не верится, и теперь-то уж я точно знал, как мне контролировать эту пакость, чтобы не переходила за рамки дозволенного.
«А как же милая вдова?» – вероятно, вы все-таки поинтересуетесь у меня ненавязчиво. Я же обессиленный буду лежать на земле и любоваться синим безоблачным летним небом, малюсенький просвет которого мне любезно предоставит едва заметная среди непроходимой чащи полянка, где я, как помните, споткнувшись о корень, падая, чуть было не распорол себе брюхо топором. И на этой полянке я буду лежать и думать исключительно о том, что мне, друзья мои, отвечать вам на этот вопрос ужасно не хочется. Помимо вдовы в этом мире так много прекрасного. Ну что мы с вами, без нее не проживем? Да пусть себе гуляет, если уж она от природы такая безобразница.
– Ты долго валяться-то будешь, философ? В этих краях гадюк – тьма-тьмущая. Заползет в штанину, и что тогда?
Я вскочил, словно некогда притянутая к земле, а ныне вернувшая себе прежний конструктивный статус и не потерявшая упругости пружина. Но произошло это со мной вовсе не потому, что я в звенящей тишине услышал чей-то голос и, как заяц, от неожиданности снова испугался. И даже не потому, что действительно до сущей паники боюсь ползучих гадов. Нет, не поэтому. Я буквально взлетел – будто окатили ледяной водой – именно-то потому, что узнал до боли знакомый мне голос, услышать который хотел уже очень давно. Больше того, мечтал его услышать, как, наверное, никакой другой голос на свете.
– Боже мой, неужели это вы?! Ах, как же я рад снова увидеть вас, дорогая вы моя! – Она сидела всего-то в каких-нибудь метрах пяти от меня на прогнившем, лет десять назад поваленном бревне и тонким прутиком ворошила прошлогоднюю листву. – Нет, это невероятно. Поверить не могу.
– На самом деле ничего сверхъестественного. Просто эти, с позволения сказать, родители… Тоже мне, деятели… В общем, сбагрили на нас с дедом-сердечником двух внуков-сорванцов, а сами в Египет укатили. Ну кто в разгар лета ездит в Египет? Разве что поджариться… за свои же собственные деньги. Вот это действительно – сплошная невероятность. – Она смотрела на меня со своей спокойной, вселенской мудрости улыбкой, и я чувствовал, как силы, возвращаясь ко мне, наполняли мою грудь, дыхание становилось ровнее, а душа… О, душа от этой встречи готова была воспарить к небесам.
– Можно? – Присев рядом с моей невероятной, неповторимой, обожаемой старушкой, я положил свою голову ей на плечо и, глубоко вздохнув, закрыл глаза.
Слегка погладив мою голову, она затем негромко произнесла:
– Умаялся, значит.
– Ага. Сил нет, как умаялся.
– Так ведь неудивительно: столько бегать-то. И чего ты все за ней гоняешься? Ее одержимость всегда на километр быстрее твоей. Глупое да и бессмысленное занятие. А вдвойне глупое потому, что все равно же по замкнутому кругу носитесь. Здесь все зациклено, и выход отсюда только вертикальный. А горизонтальных-то вовсе и нетути. Ничего не поделаешь, Грибничок, диалектика.
– Да?.. А кто они, селяне эти?
– Ай, да то же самое: по кругу бегающие. Ведь грех их в том и состоит, что думали одно, говорили другое, а поступали в полном несоответствии с тем, что говорили и о чем думали. Человек – существо странное и противоречивое. Живет и думает, что достаточно соблюсти главную в его понимании Божью заповедь – «не убий», забыв, вероятно, что их еще целых девять. «Возлюби ближнего своего», к примеру.
– Да, наверное… Так они все-таки мертвые?
– Кто?
– Селяне.
– Ах, селяне… Больше да, чем нет, – старушка засмеялась. – Они, скорее, как тот жадный толстый мальчик, что полез в соседний сад за яблоками, да так в ограде и застрял, а общество решило, что из-за плохого мальчика не стоит разбирать забор.
– Так этот плохой мальчик не поест три дня, похудеет и освободится.
– Согласна. Но только это уже будет выход вертикальный. Боюсь, что олигархине твоей разлюбезной этого не понять. Слишком зависима. А жаль.
