– Да, наверное… Так они все-таки мертвые?
– Кто?
– Селяне.
– Ах, селяне… Больше да, чем нет, – старушка засмеялась. – Они, скорее, как тот жадный толстый мальчик, что полез в соседний сад за яблоками, да так в ограде и застрял, а общество решило, что из-за плохого мальчика не стоит разбирать забор.
– Так этот плохой мальчик не поест три дня, похудеет и освободится.
– Согласна. Но только это уже будет выход вертикальный. Боюсь, что олигархине твоей разлюбезной этого не понять. Слишком зависима. А жаль.
– Да и бог с ней, с олигархиней этой. Хотя, не скрою, интересно было бы узнать, нашла она все-таки своего покойного супруга или… Но я же это прожил! Да вон и топор тому подтверждение.
– Нашла она его, нашла, не суетись. Такая разве может не найти? Из-под земли достанет, не спросив разрешения.
– Не знаю, хорошо это или плохо, но я б на эту встречу все же поглядел.
– А вот я б не стала. Впрочем, теперь уж все равно деваться некуда.
– То есть?
– Да то и есть. Я же говорю: по кругу носитесь. Сейчас твоя мадам и объект ее охоты стоят за нашими спинами всего-то в пятнадцати – двадцати шагах от нас, а лес за нами не густой, да и сквознячок, опять же, в нашу сторону. Стоят, голубки, друг против друга… И лев готовится к прыжку, – старушка снова рассмеялась.
Эпизод двенадцатый
«Волчья яма»
– Миша, Мишенька, родной мой! Я все-таки нашла, нашла тебя, нашла! Если бы ты знал, как я по тебе скучаю, тоскую по тебе! Тебя не стало, и моя жизнь превратилась в полную бессмыслицу. Это вакуум. Мне не хватает тебя… – Сжав кулачки, Людмила Георгиевна плакала, и я бы, наверное, первым бросил камень в того, кто осмелился бы усомниться в ее искренности. Я, казалось, забыл обо всем и в эту минуту безоговорочно, безраздельно верил этой плачущей женщине. Я вместе с ней ощущал ее боль, чувствовал, как она страдает. – Если это только возможно, Мишенька… Я хочу к тебе! Обними меня!
– Стой, Людмила. И запомни – больше ни шагу! – Он стоял, выставив руку вперед, и едва заметная улыбка играла на его бледных, бескровных губах. На первый взгляд неподвижная, словно застывшая, поза выражала строгую невозмутимость или даже, скорее, безмятежность. Однако безмятежность эту, наверное, было бы нельзя отождествить с холодом безжизненной арктической зимы. При абсолютном внешнем спокойствии во взгляде его странного блеска глаза источали энергию, способную, казалось, в мгновение поработить твой разум, и в то же время ты понимал, что она дает возможность этому разуму беспрепятственно набрать заоблачную высоту в его свободном безбрежном полете созидательной мысли.
– Ни шагу? А почему? Почему, Мишенька? Тебе неприятно меня видеть, да? Ты хочешь, чтобы я ушла?
– Ни шагу, иначе умрешь. Умрешь, как умер я. Нас разделяет глубокая яма, на дне которой острые осиновые колья. По прямой тебе идти нельзя, а надумаешь обойти, я сделаю шаг в противоположную сторону. По кругу ходить бессмысленно.
– Но это жестоко! Зачем ты тогда звал меня? Зачем тогда, скажи, мою душу тревожил?
– В том-то и дело, Людмила, что я тебя не звал. И это не я приходил к тебе во снах.
– Нет, это был ты. Ты! Хочешь сказать, что я лгу? Я лгу, да?
– Касательно снов ты не лжешь, Людмила. Касательно снов говоришь исключительно правду. Но это был не я, Людмила.
– Значит, по-твоему, я сумасшедшая?
– Ты слишком расчетлива, чтобы быть сумасшедшей. Для нынешнего времени ты – нормальная. Только я тебя не звал.
– За что? Ну, скажи, за что ты меня мучаешь? Ты, наверное, хочешь, чтобы я действительно сошла с ума? Ты так этого хочешь?
В тот момент, словно ниоткуда, появился вобравший в себя природную силу матерый красавец волк с горящими, как два маленьких пожара, глазами. Он послушно и преданно опустился на задние лапы рядом с тем, кого вдова назвала Михаилом. Тот же, присев перед волком на корточки и ласково потрепав зверя по загривку, тихо произнес:
– Ну, здравствуй, Серый. Беги и скажи своим собратьям, что теперь эта ловушка для вас не опасна. Я все-таки ее отыскал.
Лизнув лицо охотника, окутанный ореолом таинственности матерый зверь скрылся затем в зарослях непроходимой лесной чащи.
– Было бы наивным полагать, что после моей гибели в твоем сознании хотя бы что-то может поменяться. Цель визита твоего известна мне доподлинно. И вот еще: прошу тебя, не надо плакать. Слезы твои не что иное, как инструмент лукавого, поэтому, пожалуйста, не стоит напрягаться.
– Мишенька, какая цель? О чем ты? Я не понимаю.
– Очередная твоя ложь, Людмила. Ты, словно в старых фильмах, как рафинированное существо играешь дурочку передо мной на фоне сталинских портретов. Ты все отлично понимаешь. Понимаешь, но боишься. Ведь для тебя ужасна и недопустима сама мысль, что я могу о вас все знать.
– О нас? О ком о нас? Какая мысль? Ну что ты меня мучаешь? Да объясни же наконец… – Меж тем рыдать вдова не перестала.
Красавец волк, исполненный очей, куда-то убежал, скрывшись среди елей и зарослей малины – наверное, к сородичам? – а вот охотник, поправив на плече ремень ружья, в спокойном и несуетливом русле продолжил разговор с гражданкой Неказистой:
– Ты у нас, Людмила, к несчастью, и есть та благодатнейшая почва, на которой так обильно произрастают все мыслимые виды человеческих пороков. А знала б ты, Людмила, как это прескверно. Когда душа уже вне тела твоего, ты поначалу от радости, неведомой тебе доселе, не ощущаешь тяжести – настолько смерть легка! И лишь потом, с каждым мгновением, груз лжи твоей ушедшей жизни становится все тяжелее, пока не достигает веса огромной, неподъемной, в себя всю скорбь вбирающей плиты. И вот тогда душа невоспарима. Тогда душа под тягостной плитой. А ты с сознанием амебы лежишь под ней и от бессилия упрямо сетуешь на Бога, даже не ведая о том, что Он ведь так и не сумел, не научился нас наказывать. И я бы рад тебя простить, но, видно, не имею права. Так бы хотелось стать поэтом, да мысли все под тяжестью плиты надгробной. Вот оттого и маемся. Его невозмутимости завидовал бы Цезарь. Мои охранники тебя не обманули: действительно той ночью на дороге я встретил девочку с необычайными глазами. Поверь, такое иногда бывает. Особенно когда ты едешь в никуда. Так вот тогда к ее судьбе я не остался безучастным. На следующий день купил хорошую квартиру в центре и положил той девочке на счет такую сумму, чтобы ребенок, когда он повзрослеет, не знал, что есть такое слово, как «нужда», и даже, если вдруг надумает здесь постареть, не побоялся бы кошмарной, унизительной, великонищенской российской старости. Однако чтобы быть провидцем – одних лишь денег недостаточно. Предвидение – не что иное, как состояние души. Но даже если ты имеешь миллионы состояния, то от отсутствия души тебя никто не застрахует. Сейчас ребенок учится в гимназии. Понятно, что дороже и престижней этой школы в столице нет. И каждый божий день ее пожившие на этом белом свете учителя испытывают странный, но благоговейный трепет перед магическим, неповторимым взором этого ребенка. Они готовы падать ниц: столь велики потенциал и степень одаренности его. Ребенок – сущий гений. Его безмерный, невообразимый интеллект заставит академика почувствовать себя грудным младенцем. Конечно же у девочки есть опекун, есть гувернантка. Я ведь не мог не позаботиться об этом. Я, если помнишь, был когда-то олигархом. Ну что мне стоило решить судьбу отдельно взятой девочки, когда я мог, и глазом не моргнув, решать судьбу народа, веками проживавшего в злосчастном ареале моих скважин? Смешно, не правда ли? Что это для меня? Пустяк. Всего лишь необычная и плесенью не пахнущая прихоть, что иногда приносит маленькую радость. Отдохновение души при жизни сытого, который не способен увидеть ноты на бумаге. Такая вот история, Людмила. Однако мне пора.
Он сделал было шаг, но в самую последнюю секунду будто замер в полушаге. Как будто бы завис, а значит, не сказал что-то такое, что надо было бы еще сказать. Он недоговорил и потому остановился.
– Я недоговорил. Я не сказал тебе, что девочка скромна. Я не сказал тебе, что у ребенка словно магнит притягивающая к себе харизма. Она общительна и далеко не одинока. Ровесники ее боготворят. Ее боготворят и те, кто старше. И эта девочка по-детски счастлива. Она – сама гармония, и не влюбиться в эту девочку нельзя, настолько ее взгляд дает понять нам, что этот противоречивый мир способен сосуществовать лишь с гаммой радуги после дождя. Однако я тебе, Людмила, не сказал о главном – я имени ребенка не назвал. Одну зовут Катюша, но она – Екатерина. Иную, в ласках и в любви, мы можем величать Любашей. Но только ведь Любаша – есть Любовь. Но и у девочки имеется ее неполное, в умах обласканное имя: она зовется – Власть. Лихая, необузданная и преград не ведающая жажда этой власти. А это ее полное, пока еще не до конца обласканное имя. Но думаю, что скоро приласкают. Востребованность велика. Тебя вот взять, к примеру: в глубинах твоей личностной природы всегда жила и червоточила в тебе неумирающая жажда этой власти, способная скалу бесстрастно превратить в равнину. С такой твоей готовностью к развитию неординарной девочке войти в тебя и завладеть тобою полностью особо не составило труда. К тому же ты сама, Людмила, не просто этого хотела – ты жаждала. Ты жаждала, как жаждет путник, что упал перед колодцем на песок, когда обрел оазис после долгих странствий по пустыне. Ты жаждешь власти, как воды. Власть для тебя – живительная влага. И этим ты сейчас живешь. И знаю: этим будешь жить и дальше. Ну, еще бы: такая притягательная сладость. Ведь слаще пряника на этом свете не бывает.
