Юстейн Гордер - Таинственный пасьянс

— Значит, сын пекаря всё-таки плывёт со мной, — сказал Джокер. — А я уж думал, что придётся уплыть одному.

Он дал мне одно из вёсел, и пока мы гребли сколько хватало сил, остров у нас на глазах погрузился в море. Вода пенилась и кружилась воронками вокруг пальм. Когда в волнах исчезла макушка последней пальмы, с неё слетела какая-то небольшая птица.

Мы боролись изо всех сил, чтобы нас не затянуло в водоворот, оставшийся на месте острова. Когда мы наконец уже могли убрать вёсла, руки у меня были стёрты до крови. Джокер тоже грёб, как настоящий мужчина, но его руки остались такими же белыми и чистыми, какими были вчера, когда он протянул их мне перед избушкой Фроде.

Вскоре солнце опустилось в море. Мы отдались на волю ветра и так дрейфовали всю ночь и весь следующий день. Я несколько раз пытался завести беседу со своим спутником, но смог вытянуть из него лишь несколько слов. Он всё время сидел молча, и на губах у него играла неприятная усмешка.

На другой день поздно вечером нас подобрала арендалская шхуна. Мы рассказали, что плавали на "Марии", которая опрокинулась несколько дней назад, и что, по-видимому, мы единственные, кому удалось спастись в этом кораблекрушении.

Шхуна направлялась в Марсель, и всю дорогу Джокер оставался таким же молчаливым, каким был в спасательной шлюпке. Моряки, конечно, дивились на него, но вслух никто ничего не сказал.

Как только мы сошли в Марселе на берег, маленький шут побежал к пакгаузам и исчез среди них. Так я расстался с ним, не услыхав от него на прощание ни единого слова.

В конце того года я приехал в Дорф. То, что со мной случилось на острове, было таким странным, что мне не хватит и целой жизни, чтобы это осмыслить. Я приехал сюда пятьдесят два года назад.

Узнав, что в городке нет своего пекаря, я осел в нём и открыл маленькую пекарню. Ведь дома, в Любеке, я учился у пекаря до того, как ушёл в море. Так Дорф стал моим домом, это хорошее место.

Я никогда никому не рассказывал о своих приключениях. Всё равно никто бы мне не поверил.

Да я и сам порой сомневаюсь в этой истории с загадочным островом. Но когда я в Марселе сошёл на берег, у меня на плече висел белый мешок. И мешок и всё, что в нём было, я хранил все эти годы".

Я оторвался от книжки-коврижки. Было уже почти четыре часа. Моё мороженое давно растаяло.

Мне впервые пришла в голову неприятная мысль: Фроде однажды сказал, что карлики на волшебном острове не стареют, как стареют люди. А если так, значит, Джокер по-прежнему бродит где-то среди людей.

Вместе с тем я вспомнил, что говорил папашка о том, как время разрушило древнюю площадь в Афинах. Но на над карликами с острова время не имело власти, потому что, если они и живут в нашем мире, как все люди и животные, они всё-таки не из плоти и крови, как мы.

В книге не раз намекалось, что карлики неуязвимы. Ни один из них не порезался, когда Джокер на празднике разбил бутылки. Джокер не пострадал, когда упал с горного обрыва, и не стёр себе вёслами руки, когда они гребли, отплывая от уходящего под воду острова. Мало того, Ханс Пекарь писал, что руки у карликов были холодные…

По спине у меня пробежали мурашки.

"Карлик! — подумал я. — У него тоже были холодные руки!"

Неужели возможно, чтобы странный карлик, которого мы встретили на бензоколонке, был тот же самый, который больше ста пятидесяти лет назад скрылся в Марселе от Ханса Пекаря среди портовых пакгаузов? Неужели это сам Джокер дал мне лупу да ещё содействовал тому, чтобы я получил книжку-коврижку?

Джокер ли появился неожиданно в тиволи в Комо, на мосту в Венеции, на судне, идущем в Патры, и затем на большой площади Синтагма в Афинах?

Эта мысль так взволновала меня, что вид растаявшего мороженого вызвал тошноту.

Я огляделся по сторонам. Меня нисколько не удивило бы, появись карлик сейчас и в Пирее. Но на улице над портовым рестораном появился быстро идущий папашка и отвлёк меня от моих мыслей.

Я издалека увидел, что он хотя бы не потерял надежды найти маму. Почему-то я вспомнил Туза Червей, которая, перед тем как снова превратилась в игральную карту, стояла и смотрела на море и сказала что-то о береге, который находился на расстоянии многих лет и миль от того места, где находилась она сама.

— Я узнал, где она будет сегодня вечером, — сказал папашка.

Я серьёзно кивнул. В каком-то смысле это означало, что мы подошли к концу нашего путешествия.

— Наверное, она стоит на берегу и смотрит на море, — сказал я.

Папашка сел напротив меня.

— Вполне возможно. Но откуда ты это знаешь?

Я пожал плечами.

Папашка сказал, что сейчас мама находится на съёмках на большом мысе, выступающем в Эгейское море. Он называется мыс Сунион и находится на самом юге Греции, в семи милях южнее Афин.

— Там, на самом окончании мыса, есть руины замка Посейдона. Посейдон был у греков богом моря. Аниту снимают на фоне развалин его храма.

— Мальчик из далёкой северной страны встречает красивую женщину недалеко от старинного замка, — сказал я.

Папашка грустно вздохнул:

— О чём это ты?

— Дельфийский оракул, — напомнил я. — Ведь это ты сам и был пифией!

— Да, чёрт подери! Но я-то имел в виду Акрополь.

— Ты — да. Но не Аполлон!

Он раздражённо засмеялся, и я не сумел никак истолковать его смех.

— Пифия была так одурманена, что уже не понимала, что говорит, — признался он наконец.

Многое из того, что я пережил за это долгое путешествие, уже трудно восстановить в памяти, но я никогда не забуду нашу поездку на мыс Сунион.

Когда мы неслись мимо курортных городков южнее Афин, синее как лёд Средиземное море всё время находилось от нас по правую руку.

Хотя ни папашка, ни я не думали ни о чём, кроме предстоящей встречи с мамой, папашка пытался завести разговор о совершенно посторонних вещах. Наверное, не хотел подавать мне несбыточной надежды. Один раз он даже спросил, не кажется ли мне, что у нас получились замечательные каникулы.

— Мне бы больше хотелось поехать с тобой на мыс Горн или на мыс Доброй Надежды, — сказал он, — но ты попадёшь хотя бы на мыс Сунион.

Поездка потребовала одного перекура. Мы остановились на площадке посреди пустынного лунного пейзажа с пенным морем, бурлящим у подножия горного обрыва. Там, внизу, как ленивые тюлени на скалах, загорали несколько нимф.

Вода была такая голубая и прозрачная, что, глядя на неё, я чуть не заплакал. Мне казалось, я вижу дно на двадцатиметровой глубине, хотя папашка уверял меня, что здесь не глубже восьми или десяти метров.

Мы почти не разговаривали. Это был самый молчаливый перекур за всю нашу поездку.

Задолго до того, как мы приехали на место, мы увидали камни громадного храма Посейдона на высоком мысе справа.

— О чём ты сейчас думаешь? — спросил меня папашка.

— Тебе интересно, думаю ли я, где сейчас мама?

— Не только, — ответил он.

— Я знаю, что она там. И я знаю, что она поедет с нами домой в Норвегию, — сказал я.

Он грустно засмеялся.

— Не так всё просто, Ханс Томас. Надеюсь, ты это понимаешь? Женщина не бросает свою семью на долгих восемь лет, чтобы потом безропотно позволить привезти себя обратно домой.

— У неё нет другого выхода, — сказал я.

Кажется, мы оба больше не сказали ни слова, пока через четверть часа не припарковали машину у подножия разрушенного храма.

Нам пришлось пробираться среди нескольких туристических автобусов и полусотни итальянцев. При этом мы делали вид, что приехали на обычную экскурсию. И заплатили несколько сот драхм за то, чтобы попасть на территорию храма. Когда мы взобрались наверх, папашка достал расчёску и снял дурацкую панаму, которую купил ещё в Дельфах.

С этой минуты всё происходило так быстро, что мне и сегодня трудно привести в порядок все впечатления.

На одном конце площадки папашка увидел двух фотографов и группу людей, которые, судя по всему, не были обычными туристами. Подойдя поближе, мы увидали среди них нарядную даму в широкополой шляпе, солнечных очках и длинном жёлтом, как желток, платье. Она и была, по-видимому, тем центром, который притягивал к себе всеобщее внимание.

— Это она, — сказал папашка.

Он застыл, как столп, но я тут же пошёл к ней, и он последовал за мной.

— Вам придётся сделать маленький перерыв в своём щёлканье аппаратами, — сказал я так громко, что оба фотографа тут же повернулись ко мне, словно не поняли смысла того, что я сказал. Помню, что я немного рассердился. Мне казалось, что это уже ни в какие ворота не лезет, когда столько людей фотографирует маму во всех ракурсах, тогда как мы не видели её больше восьми лет.