Перед вечерней аббат объявил о последней «трагедии» Нелл, как он деликатно называл ее самокалечение, попросив монахов молиться за своего возлюбленного повара и друга. Уит стоял на хорах, стоически глядя перед собой, сознавая, что отец Доминик повернулся и смотрит на него. Он подумал о том, как провел вторую половину дня, без толку ожидая Джесси на птичьем базаре только затем, как оказалось, чтобы вернуться и увидеть отца Доминика, расхаживающего по крыльцу коттеджа. Тот первым сообщил Уиту новости, даже про то, что муж Джесси приезжает из Атланты, чтобы побыть с ней. Эту часть сообщения он с особенной интонацией пересказал во всех подробностях.
Уиту не хватило присутствия духа спросить отца Доминика, откуда ему известно все это, и только позже он узнал, что Хэпзиба Постелл, галла, приходила в монастырь и объяснила все отцу Доминику Но почему к отцу Доминику пришла именно Хэпзиба?
Всю вечерню Уит страстно мечтал прийти сюда и с головой окунуться в игру. Он ринулся с хоров, как скаковая лошадь, чтобы успеть на игру до того, как остальные монахи столпятся здесь для проведения запланированного личного времени.
Они неизменно проводили его, смотря вечерние выпуски новостей, которые по большей части ограничивались кратким рассказом Тома Брокау о новом спаде социальной популярности Рейгана. Последний раз, когда он зашел сюда, они смотрели отрывок о том, как «приодеться, чтобы хорошо смотреться», – что-то о костюмах от Перри Эллиса и Келвина Кляйна, – и монахи внимали мелькавшему на экране так завороженно, что ему захотелось вскочить и крикнуть: «Но вы-то носите рясы!» Рясы были чем-то прямо противоположным тому, что рекламировали по телевизору. И они не могли этого не видеть. Поэтому встали и вышли. По выходным брат Фабиан ставил на стереопроигрыватель заслушанную долгоиграющую пластинку, обычно «Кольцо нибелунга» Вагнера. Он так выворачивал громкость, что воздух гудел от басов.
Сегодня вечером, когда монахи пришли и увидели, что Уит распоряжается телевизором, следя за «бегущей строкой», они пожаловались отцу Себастьяну, в верховной юрисдикции которого находилось данное помещение. Отец Себастьян подверг Уита допросу с пристрастием, прежде чем приказать братии прекратить скулеж: ничего страшного, если в кои-то веки они пропустят свои новости. Монахи, все за исключением отцов Доминика и Себастьяна, разошлись по своим комнатам в ожидании вечерней службы.
Ему захотелось разозлиться на них, использовать это как еще один повод, чтобы уйти, но вид шаркающих монахов, в разной степени выражавших свое недовольство, по сути, ничем не отличался от его собственного дерзкого отказа смотреть вместе с ними Брокау или слушать вагнеровских Зигфрида и Брунгильду.
Это внезапно напомнило ему о смысле жизни здесь, с этим старичьем – в произвольно выбранном месте на земле, о мечте оказаться среди людей, связанных несокрушимой жизнеспособностью, знающих секрет совместной жизни. Он приехал сюда с идиотскими понятиями, ожидая увидеть воплощенную утопию – все любят друг друга, зло обращается в добро, каждый готов подставить другую щеку. Однако, как выяснилось, монахи оказались ничуть не совершеннее, чем любая другая группа людей. Постепенно, с некоторым изумлением он понял, что их собрали для хранимого в тайне, но благородного эксперимента – убедиться, действительно ли люди способны жить, связанные узами родства, духовной близостью, и не совершил ли Бог ошибку, создав род человеческий.
В последние дни он постоянно думал, что это значит – быть в монастыре, быть частью его, – возмутительные мысли. Не меньше думал он и о Джесси, что это значит – любить ее, быть частью ее. И это было возмутительно. О ком он совсем не думал, так это о ее муже. Реальном человеке, мужчине, который примчался сюда, чтобы быть рядом с женой в трудную минуту. Как его звали? Ему пришлось напрячь память. Хью. Да, Хью. Это имя вновь и вновь звучало у него в ушах вместе с монотонным гулом стадиона, выкриками игроков и приевшимися командами судей.
Существование Хью стало брешью в сознании Уита, которое он – в целях самозащиты – огородил стеной. Даже теперь, после двух пробежек и загруженных баз, когда, казалось бы, следовало полностью погрузиться в игру. Уит не мог перестать думать об этом человеке. Он ощущал, как Хью, подлинная его суть, все время находился внутри постепенно зреющей опухолью. Ядовитым нарывом, который начал сочиться гноем.
После третьего аута весь стадион стал дружно скандировать, и Уит тоже встал, положив записную книжку на кресло. Он вспомнил о том дне, когда признался Джесси в любви. Они были тогда на птичьем базаре, лежали на расстеленном возле шалаша одеяле.
«Мы будем прокляты и спасены вместе», – сказал он ей. И вот это начало сбываться.
Уит закрыл глаза и вслушался в песню, которую затянули болельщики. Он думал, что сможет вычеркнуть все из своей жизни, смирить беспокойство, впервые охватившее его на крыльце при отце Доминике, но сейчас ему хотелось только одного – немедленно броситься на ее поиски. Его сжигало желание заключить ее в свои объятия. Предъявить на нее свои права. Джесси. Он едва мог устоять на месте.
В другом конце комнаты отец Доминик, со шляпой на коленях, сидел в старом шезлонге. После того как Уит несколько недель назад признался отцу Доминику, что влюблен, они ни разу не заговаривали об этом. Конечно, старый монах должен был догадаться, что это Джесси. Зачем еще он отозвал Уита в сторонку и сообщил ему дополнительную информацию о том, что ее муж на острове и остановился вместе с ней в доме Нелл?
Он хотел сосредоточиться на том, как, должно быть, расстроена Джесси из-за матери, и все же стоял перед телевизором, представляя себе ее с Хью. Стакан вина на кухне, успокаивающее объятие, шуточки, помогающие отвлечь внимание от мрачных мыслей, – у Хью была тысяча способов успокоить ее. Его охватил страх при мысли о целой жизни, полной маленьких, тайных ритуалов, которые они совершали вместе в подобные минуты, о величии этих обрядов.
«Этот человек ее муж, – сказал он про себя. – Ради всего святого, он – ее муж».
Стоя в доме своей матери на острове у побережья Южной Каролины, его жена спокойно назвала ему имя своего любовника. «Его зовут брат Томас», – сказала она.
На какое-то мгновение взгляд Хью задержался на каплях воды, скользивших по ее шее к вырезу халата. Волосы были влажные, гладко зачесанные назад. Он проследил за тем, как она коротко, резко вдохнула приоткрытым ртом и опустила взгляд.
Они стояли в коридоре перед дверью старой комнаты ее брата, и Хью, вытянув руку, оперся о косяк. Он смотрел на жену без малейшей боли, защищенный оцепенением последних секунд умирающей иллюзии; правда летела в него, как стрела, но пока еще не достигла цели. Это позволило ему увидеть ее в последний раз, прежде чем острие вонзилось в него и все крутом изменилось. Стоя в дверях, он думал о том, как она прекрасна в этих крапинках мелких капель на коже, сливающихся в более крупные, стекавшие в выемку между грудей. Как она прекрасна.
«Его зовут брат Томас».
Она произнесла это совершенно искренне и буднично, как будто сообщала ему имя своего дантиста.
Затем боль тяжко обрушилась на него – такого Хью еще не знал. Он даже покачнулся, как под порывом ветра. Он продолжал держаться за дверной косяк, потому что пережитое им чувство обладало сокрушительной силой.
Хью отступил, охваченный внезапной яростью. Ему захотелось расплющить кулак о стену. Вместо этого он подождал, пока она снова поднимет на него глаза.
– Брат Томас, – повторил он с душераздирающим спокойствием. – Вот, значит, как ты его называешь, когда с ним трахаешься?
– Хью… – Голос ее дрожал и прерывался. В нем даже как будто прозвучала мольба, что только еще больше разъярило его.
Ему показалось, что она ошеломлена собственным признанием; ее глаза дико горели. Она качнулась к нему, схватив его за руку, вид у нее был как у ошпаренного кипятком, пытающегося понять, что с ним случилось.
Как только она коснулась его, он мигом отдернул руку.
– Убирайся, – произнес он сквозь зубы.
Он смотрел, как она выходит из комнаты, губы беззвучно шевелились, глаза были широко раскрыты. Он изо всех сил хлопнул дверью и запер ее. Она осталась в коридоре.
– Хью, открой дверь. Пожалуйста, Хью.
Комната была еле освещена, и он уставился на дверь, на змеящиеся по ней тени, похожие то ли на витки проволоки, то ли на лозу черного винограда. Он хотел ранить ее своим молчанием. Однако позднее ему пришло в голову, что, возможно, он хочет и защитить ее от уничтожающих слов, которые готов бросить ей в лицо.
Джесси продолжала невыносимо долго звать его. Когда она наконец ушла, на глаза у него навернулись слезы. Хью сел на одну из сдвинутых вместе кроватей, стараясь подавить в себе желание зарыдать. Нет, Джесси не услышит, как он плачет. Надо взять себя в руки. Бушевавшая в нем ярость понемногу начинала пугать его. Им овладело неудержимое желание сейчас же пойти в монастырь и найти этого человека. Ему хотелось схватить его за глотку и размазать по церковной стене.
