— А что ты за это сделаешь? — спросил белый, все еще не глядя на Шорти.
— Что угодно сделаю, — пропел негр.
— Что, например?
Шорти хихикнул, нагнулся и выставил свой толстый зад.
— Можете за четвертак дать мне по этому месту коленкой, — пропел он, хитро щурясь.
Белый тихо рассмеялся, позвенел в кармане монетами, вынул одну и бросил на пол. Шорти нагнулся ее поднять, а белый оскалился и со всей силы пнул его ногой. Шорти разразился не то воем, не то смехом, который отозвался далеко в шахте лифта.
— А теперь, черная образина, открывай дверь, — процедил белый, криво усмехаясь.
— Сейчас, сэр, сию минуту открою, — пропел Шорти, быстро поднял монету и сунул в рот. — Вот Шорти свое и получил, — ликовал он.
Он открыл дверь лифта, белый вышел и, обернувшись, сказал:
— А ты ничего парень, Шорти, сукин ты сын.
— Это нам известно! — взвизгнул Шорти, и им снова овладел приступ дикого смеха.
Я наблюдал эту сцену в разных вариациях десятки раз и не испытывал ни злобы, ни ненависти — только гадливое отвращение.
Как-то я спросил его:
— Скажи мне, ради бога, как ты можешь?
— Мне нужен был четвертак, и я его получил, — объяснил он мне, как маленькому, и в голосе его была гордость.
— Разве деньгами заплатишь за унижение?
— Слушай, черномазый, — ответил он, — задница у меня крепкая, а четвертаки на земле не валяются.
Больше я с ним об этом не заговаривал.
Работали здесь и другие негры: старик по имени Эдисон, его сын Джон, ночной сторож Дэйв. В перерыв, если меня никуда не посылали, я шел в комнатушку у входа, где собирались все негры. Здесь, в этом тесном закутке, мы жевали свои завтраки и обсуждали, как белые относятся к неграм. О чем бы мы ни говорили, разговор неизменно сводился к этому. Мы все их ненавидели, но стоило белому заглянуть в комнатушку, как на наших лицах появлялись тихие, покорные улыбки.
Мир белых казался нам особым, высшим миром, мы повторяли и обсуждали между собой, что они говорят во время работы, как они выглядят, как одеваются, кто в каком настроении, кто кого обошел по службе, кого уволили, кого наняли. Но ни разу ни один из нас не сказал в открытую, что мы-то занимаем здесь низшее положение. Мы говорили лишь о мелочах, которые и составляли суть нашей жизни.
Но за словами, которые мы произносили, пряталась смутная угроза. Белые провели черту и запретили нам ее переступать, и мы эту черту не переступали, иначе у нас отняли бы кусок хлеба. Но в тех границах, которые нам отвели, мы тоже прочертили свою черту, утверждавшую наше право на этот кусок хлеба, каких бы унижений и оскорблений он нам ни стоил. Если белый лишал нас работы или гражданских прав, мы покорно склоняли головы перед его властью. Но если он пытался отнять у нас цент, могла пролиться кровь. Поэтому наша повседневная жизнь вращалось в кругу ничтожных забот, и любое покушение на наши мелкие права воспринималось как покушение на жизнь. Мы сердились, как дети, быстро забывая одну обиду и всей душой отдаваясь другой.
— Знаешь, что сказал мне сегодня утром эта сволочь Один! — начнет, бывало, Джон, жуя сочную котлету.
— Что? — спросит Шорти.
— Приношу ему сдачу за газ, а он говорит: "Положи вот в этот карман, у меня руки грязные". А я положил деньги на скамейку, что я ему, раб? Пусть кладет свои деньги себе в карман сам, а я скорее сдохну.
— Так с ними и надо, — скажет Шорти.
— Белые ни черта не соображают, — скажет старик Эдисон.
— Им только дай волю, — заметил ночной сторож Дэйв (он уже поспал после ночного дежурства и сейчас собирается на очередное свидание).
— А меня Фолк послал отнести костюм в чистку и не дал ни цента. Обещал в получку, — подключусь я.
— Ну и пахал, — скажет Джон.
— Обещанного три года ждут, — добавит Шорти.
— Все равно надо им услужать, — скажет старик Эдисон, — а то ведь никакой жизни не будет.
— На днях подамся на Север, — вздохнет Шорти.
Мы дружно засмеемся, зная, что никуда Шорти не уедет, потому что слишком любит поесть и без здешних белых ему придется туго.
— Что ты будешь делать на Севере? — спрошу я Шорти.
— Буду выдавать себя за китайца.
И мы снова расхохочемся. Перерыв кончится, мы разойдемся по своим местам, и на наших лицах не будет и тени оживления, которое мы только что испытывали.
Однажды я понес в один из универмагов очки. Покупателей в отделе не было, за прилавком стоял белый и как-то странно смотрел на меня. Судя по внешности, он был янки — с кирпичным румянцем, высокий и крепкий, — не то что тощие долговязые южане.
— Пожалуйста, сэр, распишитесь вот здесь, — обратился я к нему, протягивая учетную книгу и очки. Он взял их, продолжая смотреть на меня.
— Знаешь, парень, я ведь с Севера, — проговорил он.
Я весь сжался. Что это, ловушка? Он коснулся запретной темы, и я решил выждать и понять, чего он хочет. Белые на Юге никогда не говорили с неграми о белых американках, ку-клукс-клане, о Франции и о том, как живется неграм, о Джеке Джонсоне, о севере Соединенных Штатов, о Гражданской войне, Аврааме Линкольне, У.С.Гранте и генерале Шермане, о католиках, папе римском и евреях, о республиканской партии, рабстве и социальном равенстве, о коммунизме, социализме, о 13, 14 и 15-й поправках к Конституции, а также о других предметах, требовавших от негров знаний и мужества. Зато поощрялись такие темы, как секс и религия. Я молчал и не поднимал глаз на продавца. Его слова извлекли из потаенных глубин тему отношений между неграми и белыми, и я чувствовал, что стою на краю пропасти.
— Не бойся, — продолжал он. — Я просто хочу задать тебе один вопрос.
— Слушаю, сэр, — ответил я вежливо, ничего не выражающим голосом.
— Ты голодаешь? — тихо спросил он.
Я смотрел на него, широко раскрыв глаза. Его вопрос перевернул мне душу, но ответить ему я не мог, не мог я признаться ему, что голодаю и коплю деньги, чтобы уехать на Север. Я не доверял ему. Но лицо мое не изменило своего привычного выражения.
— Нет, сэр, что вы, — ответил я, выдавив из себя улыбку. Да, я голодал, и он знал это, но он был белый, и мне казалось, что признаться ему в этом позорно.
— По твоему лицу и глазам видно, что ты хочешь есть, — продолжал он.
— Я ем вволю, — солгал я.
— Тогда почему же ты такой худой?
— Наверное, от природы, — солгал я.
— Ты просто боишься.
— Нет, сэр, — снова солгал я.
Я не мог смотреть на него. Отойти бы от прилавка, но ведь он белый, а я слишком хорошо знал, что, когда белый с тобой говорит, нельзя просто так взять и уйти от него. И я стоял, глядя в сторону. Он сунул руку в карман и вытащил долларовую бумажку.
— Вот, возьми и купи себе поесть.
— Не надо, сэр, — сказал я.
— Что за чепуха, — сказал он, — тебе стыдно взять деньги? Какие глупости! Бери доллар и поешь.
С каждым его словом мне было все труднее взять доллар. Деньги были мне так нужны, но я не мог даже поднять глаза. Я хотел сказать что-нибудь, но язык точно прилип к гортани. Хоть бы этот янки отпустил меня! Я боялся его.
— Что же ты молчишь? — сказал он.
Вокруг нас высились горы товаров, белые покупатели и покупательницы ходили от прилавка к прилавку. Было лето, и на потолке крутился огромный электрический вентилятор. Я ждал, когда же белый наконец даст знак, что я могу идти.
— Ничего не понимаю, — прошептал он. — Сколько классов ты кончил?
— Девять, но, по существу, восемь, — ответил я. — Дело в том, что на уроках в девятом классе мы по большей части повторяли то, что прошли в восьмом.
Наступило молчание. Он не требовал от меня столь пространного объяснения, но я хотел заполнить словами пропасть, которая так откровенно зияла между нами, я говорил, чтобы вернуть наш фантастический разговор в привычное для южан русло. На самом-то деле разговор был совсем не фантастический — меня расспрашивали о моей жизни, но эти вопросы всколыхнули все мои тайные страхи. Белый янки и не подозревал, сколь опасны его слова. Иногда человеку бывает нелегко высказать что-то глубокое, ему самому неясное, ускользающее; но негру трудно говорить о вещах самых простых, ибо от них зависит его судьба. Например, человеку хочется выразить, почему его так привлекают звезды, но, когда он думает только о том, как бы заработать на кусок хлеба, этот кусок хлеба становится столь же важным, как и звезды.
К прилавку подошел еще один белый, и я вздохнул с облегчением.
— Так берешь доллар? — спросил янки.
— Нет, сэр, — прошептал я.
— Бог с тобой, не хочешь — не надо.
Он расписался в книге, убрал очки. Я положил книгу в сумку и направился к выходу, дрожа оттого, что белый знает, как я голодаю. С тех пор я старался с ним не встречаться. Когда я видел его, мне почему-то казалось, что он — мой враг, так как он знал, что я чувствую, а я мог считать себя в безопасности на Юге только при том условии, что мои чувства неведомы белым.
