Испуганный человек отдавал им все содержимое кошелька.
Королев придумал вот что.
Он дожидался, когда какая-нибудь цыганка отделялась от группы.
Тогда он направлял на нее свою “трубу Вуда” и вполголоса убеждал:
— Соль тебе в глаза, подлюка, зачем людей грабишь? То, что ты человеку сейчас наговорила, пусть на твоего мужа перейдет. Оставь деньги на земле и не воруй.
Цыганка посерела от испуга.
Озираясь и посматривая вверх, она видела, что ни рядом, ни ближе, чем в ста шагах, никого не было.
Спокойный голос Королева раздавался у нее над ухом.
Перекрестившись, цыганка подбежала к своим товаркам.
Те стали поправлять платки и беспокойно перекладывать детей с руки на руку.
Королев перевел рупор в их сторону.
— Зачем людей грабите, мерзкие? — шепнул он.
Цыганки заозирались и побежали.
Через час вернулись. И быстро-быстро посыпали место монетами и купюрами.
— Сыпь — не жалей, — потребовал Королев, вновь наведя с Надиной спины рупор.
Цыганки стали доставать деньги из юбок.
Вадя крякнул и пошел прямо на цыганок, которые уже бежали с проклятого места.
Наконец почистились, снарядились и отправились электричкой с Киевского вокзала. Королев купил билеты. Прикинув, сколько не жалко потратить, он сэкономил до Крекшино.
Шевеля губами, Вадя важно рассмотрел билеты. Две бумажки спрятал в зарукавную нычку, третью протянул Королеву. Но вдруг убрал в рукав руку, буркнул:
— Посеешь еще. У меня живее будет.
На выезде из Москвы они нагнали лиловые косматые тучи, сгущавшиеся по ходу поезда в клубящуюся черноту.
Рушился ливень, молнии метались во всех окнах вагона, треск поглощал шум поезда.
На полном ходу в полупустой вагон, заливаемый в заклинившую наискось форточку, влетела обломанная ветка, полная мокрых листьев.
Надя подобрала и провела ею у лица.
Ветка пахла дождем и ветром.
Листья трепетали от напора воздуха из окна.
Не чувствуя запаха, Королев смотрел на Надю, словно на отлетевшуючасть своей души, уже потерявшую отчетливость чувства.
Поезд вырвался в солнце, окно засверкало травой, листвой, каплями, летящими с телеграфных проводов, которые волнами бежали за вагоном.
В Крекшине Королев повел своих друзей за поселок, в лес, пробрался к речке.
За автомобильным мостом, на котором стоял столб с синей табличкой “р. Незнайка”, он стал оглядываться и, когда мост пропал из виду, остановился на первом песчаном пляжике.
Посмотрел на обоих:
— Раздевайтесь мыться. Песком тереться, мылом мылить. — Королев поднял перед собой в воздух и опустил в траву кусок детского мыла.
Вадя набычился и стал раздеваться.
Королев ушел в лес. Приметив неподалеку муравейник, вернулся.
Вадя и Надя, голые, стояли в реке.
Королев изумился красоте тел.
Вадя намыливался. Надя трогала ладонями воду и медленно охватывала свои плечи.
Скульптурное тело Вади поворачивалось сухими мускулами, плечистым корпусом, узловатыми сильными руками — под большой мокрой головой — на фоне реки, слепившей прыгающими, дрожащими бликами.
Надя, видимая против солнца, стояла задумавшись, поглощенная зрелищем мелкой бегущей воды.
Вдруг Королев покраснел, хлопнул себя по шее и поднял с травы одежду.
Он вернулся в лес, разделся и с солнечной стороны разложил вещи вокруг горы муравейника, привалившегося к стволу сосны.
После чего сам прыгнул в речку выше по течению и стал спускаться, барахтаясь на мелкоте и планируя, зависая над дышащими бочагами.
Три часа они просидели в воде, поджидая, когда муравьи растащат с одежды всех насекомых.
Водомерки скользили, останавливались, исчезая в промежутке перемещения, жуки-плавунцы протискивались сквозь воду, голавли то и дело оплывали пугливо мелководье за перекатом, на корнях телореза, нависших над водой, сохли раскрывшиеся из страшной каракатицы-казары большие стрекозы. Они были похожи на скомканных Вием химер.
Облака тянулись в воде через женское тело.
Оно слепило.
Отворачиваясь, давая плавающему незрячему пятну наползти на боковое зрение, Королев жмурился из-за того, что ему никак не удавалось изгнать из-под век свечение Надиного тела.
Река перетекала чистым ровным слоем через живот, возносилась к груди, и дальше взгляд уходил выше берега, проникая в ряд сильных мачтовых сосен, полных теплого света, скопленного в полупрозрачных отставших чешуйках коры.
Время от времени Вадя то одним, то другим боком приподнимался из воды, чтобы согреться.
Выйдя из речки, Надя заблагоухала шиповником.
Эта галлюцинация мучила Королева несколько дней, то пропадая, то возвращаясь снова мучительным и сладким задыханьем.
Четыре дня они по солнцу забирали на юг — ночевали у костра, хоронились от дождя под елью. Скользкая мягкая хвоя не намокала и хранила под ладонью тепло. На пятый день, войдя в Серпухов, долго препинались о крутые горки, над двумя речками завертевшими девятивальной круговертью город, и так попутанный пчелиною — лепной — застройкой. Проталкиваясь хлопотно сквозь толчею на перекрестках у рынка, отстояв в сутолоке, запруженной крестным ходом вокруг женского монастыря, к вечеру они все же вырвались на распах совхозных полей и побрели по приокскому сияющему атмосферой простору.
На краю заливного окоема Ока угадывалась по темному валу прибрежных деревьев. Далеко-далеко над противоположным берегом сияла крупинкой сахара поленовская церковь. Она крепила под небосвод возгон парящей массы взора.
За деревней Калиново они остановились. В этих местах когда-то проходил рубеж обороны Москвы. На пьедестале стоял серебристый самолет “Як-2”. Внизу на табличке, изображавшей карту, Королев прочел, что в январе 1942 года с этого рубежа 49-я армия отбросила немцев от берега Протвы и перешла в наступление. На карте Королев заметил обозначение аэродрома — поблизости от того места, где они находились.
Очутившись среди полей, они превратились в зрение. Отныне друг на друга почти не смотрели, и когда разговаривали, взгляды были обращены к горизонту.
Плоскости и крылья лугов, перелесков распахивали ширь и даль. Душа хлебным мякишем выкатывалась на праздничный стол. Взгляд купался и реял, потихоньку увлекая за собой все существо без остатка.
Когда тень облака набегала на поля, очерняла реку, взгляды их омрачались — вместе с лицом земли.
Королев вообще в каждом ракурсе ландшафта старался отыскать образ лика и находил: сердитый или мягкий, милосердный или строгий, но всегда открытый и прямой.
Глядя вокруг, они все — даже самоуглубленная или вовсе пустая Надя — целиком помещались в простор, учась угадывать дальнейший путь наслаждения зрением.
Вскоре они вышли на рубеж. За ним открывалось аэродромное поле. Оно было утыкано прутиками с привязанными к ним выцветшими тряпками.
Заросшие болиголовом ржавые костровые бочонки тоже означали посадочные коридоры.
Вдалеке, почти до винта скрываясь бурьяном, стоял вертолет. Подальше в леске они увидели четыре спортивных самолета и один побольше — “Ан-2”, “утку”. Все хозяйство аэродрома составляли два домика — контора и диспетчерская, ангар и три сарая, крытых толем.
Надя обошла сарай, следя за тем, как в щелках поворачиваются косые плоскости тихого света, высоко проникающие внутрь, в теплый сумрак. В сарае, на земле, в какой-то особенной чистоте лежала упряжь и оглобли.
На самом краю взлетного поля, рядом с шестом, оснащенным полосатым ветровым чулком, был раскинут шатер, забранный под маскировочную сетку. На ней большими клеенчатыми буквами, белоснежно хлопавшими на ветру жабрами, было выведено: БРАТЬЯ РАЙТ.
Определив стоянку в соседнем леске, Королев отправился на разведку. Через два дня она привела к результатам. Королев с Вадей принялись выкашивать посадочную полосу. Надя мыла посуду, подметала, отваживала от аэродромной мусорки дачников, норовивших сбросить в чужой контейнер свои пакеты, строительный хлам, лом — ржавую печь, ванну, облепленную цементной коростой, крошеный шифер.
Всю полосу Вадя и Королев выкосили за четыре дня. На перекуре слушали, как певуче вжикают и звенят оселки, как купается жаворонок в слепящей мути зенита, как отдаленно то пропадает, то нарастает звук самолета. Серебряный его крестик то барахтался, то рушился “бочкой”, то повисал в пике, то рассыпался плоскостями в салютующем штопоре.
В какие-то мгновения звук мотора пропадал вовсе, Королев привставал на локтях, и, пока высматривал запавший в воздушную могилу самолетик, движок вновь выныривал из звона и стрекота поля.
Хозяин кафе — лысый толстяк с мешками под глазами и грустным взглядом — делил себя между тремя занятиями. Или он бегал трусцой со своим фокстерьером по лесу. Или пришпиливал фотографии старых самолетов и дирижаблей к сетчатым стенам балагана. Или выпиливал, шкурил, клеил, лачил, шпатлевал плоскости и фюзеляж планера, стоявшего неподалеку в ангаре, полном сена и заржавленных огнетушителей. Закончив латку, он гладил рукой крыло, вел ладонью, прикладывался щекою, выслеживая и наслаждаясь гладью, профилем, яростно застывшей, рыбьей тягой лонжеронов.
