«Его зовут Енот, — сказал Савва, кивнув на обитающего внутри десятого часа человека без свойств. — Сдается мне, он тебе нравится».
«Так ведь и тебе тоже, — ответил Никита. — Как может не нравится человек, обладающий… всем?»
«Как хруст новеньких купюр в кармане, — задумчиво произнес Савва. — Как непустой бумажник из дорогой кожи с золотой монограммой. Да, — вздохнул, — он мне нравится. Но я готов превозмочь свою симпатию ради»…
«Ради чего?» — спросил Никита, хотя, собственно, ответ был известен.
«Ради того, что первичнее и важнее денег», — ответил Савва.
«То есть?» — воскликнул Никита.
«Воли Божьей, которую я ощущаю как свою, — посмотрел куда-то в сторону Савва. — В новом мире не будет денег».
Это был не тот ответ.
«Как ты думаешь, — вдруг спросил Савва, — Бог когда-нибудь спит? И если спит, то видит ли сны? И если видит, то какие?»
«Ты хочешь сказать, что наша реальность — сон Бога?» — мысль показалась Никите интересной, но опасной. Она свидетельствовала, что безумие Саввы многоступенчато, многоуровнево, глубоко эшелонировано и чрезвычайно мобильно. В сущности, его безумие представляло собой целый мир, и единственное, к чему стремился Савва — подчинить ему окружающий мир. Если были «бич Божий», «карающий меч Господень», «невесты Господа» и Господа же «псы», отчего не быть и «сну Господню»?
«Но ведь Енот Никодимович Айвазов — не сон, — возразил Никита. — Он живее всех всех живых».
«Мне ли объяснять тебе, — усмехнулся Савва, — что сны зачастую ярче и отчетливее обыденной жизни. И смысла в них не в пример больше. Кстати, существует теория, а если не существует, то считай, что я ее разрабатываю, насчет того, что сны — это и есть истинная жизнь, а что происходит в действительности — это… как раз и есть сон, полунебытие, отдых сознания».
«Стало быть, ты хочешь навести порядок… во сне?» — удивился Никита.
«А хочешь, еще одну теорию? — спросил Савва. — Жизнь — это сон, а смерть — истинное пробуждение. Да, я хочу научить спать по уставу, чтобы не гадили под себя, не перегрызали глотки, не давили друг друга во сне».
«И пробуждались по команде?» — спросил Никита.
«Пусть пробуждаются как хотят, — пожал плечами Савва, — лишь бы только не мешали спать и пробуждаться другим».
«Не новая теория», — возразил Никита.
«Зато вечно живая», — усмехнулся Савва.
Одиннадцатый час был наполнен серой тревожной, пробирающей до самой души, пустотой, как пустой гроб. Этот сектор, в отличие от остальных, и форму имел особенную — его плоскости не сужались к центру углом, а как бы тянулись параллельно. Как известно из геометрии, параллельные прямые никогда не пересекаются, а потому сектор-гроб казался безразмерным, как сама Вселенная.
Вокруг него ходила волнами какая-то рентгеновская, пронизывающая тоска. Никита подумал, что, видимо, потому и в жизни (по Савве: во сне) нет никакого порядка, а царит сплошной беспорядок, так как в конце ее, как точка в конце предложения, стоит вот эта неподъемная свинцовая тоска. Человек знает (предчувствует) эту тоску, а потому (пока жив) спасается от нее посредством… безумства (бегства от разума). Савва же, будучи сам безумным, вознамерился наступить на горло этому спасительному, но в итоге не спасающему безумству.
Глядя на одиннадцатый час, очертания которого терялись (уходили коридором) в пространство, Никита понял, что именно ощущает человек, точнее его душа в смертный предотлетный час, когда совершенно ясно, что вылет не отменить, только вот неясен маршрут (конечный пункт) полета. То есть, не то чтобы неясен (что за тайна?), просто представления об этом конечном пункте у всех разные. Как если бы в один самолет набилась тьма пассажиров, и каждый из них думал, что летит в нужную ему сторону. Один — в Стамбул, другой в Париж, третий в Караганду. Между тем, как самолет летел в соответствие с собственным — неизвестным пассажирам — расписанием и опять-таки в неизвестный им пункт.
Пункт стабилизации баланса ожиданий, неожиданно технологично подумал Никита, пункт перевода этого лохматого и разноцветного баланса на новый (опять-таки неизвестный пассажирам) язык, короткий, как… язык ежа, которому все понятно без слов.
Но было в одиннадцатом часе и кое что помимо тоски, а именно: страх, ожидание, томление, и… иррациональная надежда, сожаление, упрямство в стремлении пройти назначенный путь до конца. Так человек, предчувствуя, что за ним придут ночью, не бежит сломя голову на вокзал, не прячется в лесу, не мчится на попутках в сторону украинской границы, а тупо и безвольно ждет на кухне ночных гостей. Или, наоборот, бросается на пришедших с ножом, стреляет в них из ружья, в принципе зная, что эти люди ни в чем (по крайней мере перед ним) не виноваты, как и он сам (перед ними) не виноват, но остро желая немедленной смерти им, как, впрочем, и себе. А иногда (но это редко) сам (если профессионал), как охотник, караулит ночных гостей у своей двери, убивает их (если они в свою очередь не вполне профессионалы) и уходит в заранее подготовленное укрытие, навсегда теряется как иголка (соломинка) в стоге сена.
Никите показалось странным, что это — одиннадцатый час. По идее это был глухой предрассветный — третий или четвертый, когда (по медицинской статистике) происходит больше всего (естественных) смертей. И, вероятно, подумал Никита, (неестественных) ускользаний от смерти.
Воля к смерти и воля уйти от смерти (не путать с волей к жизни) противоестественно соединились в этом часе, и человек как бы материализовавшийся из горького воздуха этого часа был одновременно обречен и исполнен надежды, нереален, как рассветный призрак и тверд, как идущий на последний и решительный бой воин, одним словом, был как то самое ничто, которое может обернуться смертью, и все, которое может обернуться жизнью.
Никите крайне не понравился этот, напоминающий паука, ткущего… неизвестно из чего (смерти, жизни, а скорее всего из смерти и жизни одновременно) паутину, человек. Он походил на паука, несмотря на то, что был высок, строен и в общем-то по-мужски красив, ибо нет на земле существа более целеустремленного и волевого и беспощадного, нежели паук. Паук (или это только казалось Никите?) зарождался в его непроглядных зрачках, выползал из зрачков на лицо, а там уже и все тело его становилось паучьим. При том, что он, вне всяких сомнений, оставался человеком и наверняка нравился женщинам, которые, как известно, составляют большую часть имеющих право голоса (избирать и быть избранными) граждан России.
«Ты не поверишь, — сказал Савва, — но его зовут Ремир».
«Почему не поверю? — удивился Никита. — Очень даже поверю. Он… воплощение мировой революции?»
«Революции… коллективного сознания, — странно пошутил Савва, — если, конечно, можно считать революцией конституционное приведение коллективного сознания к элементарному — ему же, сознанию, на пользу — порядку. Ты знаешь, эти два парня, — кивнул на десятый и одиннадцатый сектора, — представляются мне наиболее перспективными. Тебе, как я понял, больше нравится»…
«Десятый», — решительно подтвердил Никита.
«Почему? — удивился Савва. — Он ведь тоже, — посмотрел на одиннадцатого, — не чужд, ох, не чужд презренному металлу. Хотя, конечно, относится к нему по-другому. Видишь ли, металл для него не смысл, а инструмент, как и положено любому изделию из металла. Если ты с ним подружишься, денег у тебя будет… сколько хочешь. А главное, — понизил голос, — тебе не надо будет тратить время, чтобы их зарабатывать».
«Не знаю, — честно ответил Никита. — Там, где деньги, там хоть… что-то. Где денег нет, там… ничто. Наверное, — добавил, подумав, — при нем, — кивнул на одиннадцатого, — будут какие-то другие, не работающие, то есть не обеспеченные, пустые деньги».
Двенадцатый час как раз и был пуст, как эти самые предполагаемые деньги.
«А кто здесь?» — растерялся Никита.
«В том-то и дело, что никто, — ответил Савва. — Вопрос, видишь ли, ставится так: кто войдет в этот час, тот пребудет… скажем так, почти что вечно. В смысле, на наш с тобой век точно достанет».
«Слово, да пребудет вечно», — ни к селу, ни к городу вспомнил Никита девиз не то завершившейся, не то еще не начавшейся (по ТВ во всяком случае о ней не говорили) конференции российской словесности, вытянутый на полотнище через переулок, по которому они проезжали к Кремлю.
«Произнесенное или письменное?» — уточнил Савва.
«Письменное, какое же еще?» — удивился Никита.
«Где-то я читал, что живым может быть только произнесенное слово, — сказал Савва. — А письменное слово — всего лишь труп, а может, мумия произнесенного. Когда человек потерял контроль над сущностями? Когда была изобретена письменность, то есть слова обрели отдельное от их автора существование. Вот почему написанные слова — суть трупы… или мумии, не знаю, живой речи. Всем же известно: к мумиям лучше не соваться».
