Крюков молчал минуту, затем пошевелился, поднял взгляд и посмотрел в глаза.
— Анатолий Алексеевич, прошу вас, помогите мне выйти из этой ситуации. Мне больше не к кому обратиться. Только вы можете спасти положение.
— Я все вам сказал!
— Нет, ваш совет не подходит. Вы же сейчас говорили неправду? Вы бы так не сделали.
— Мы что обсуждаем? Меня?
— Простите…
— Почему я должен советовать? Вы взрослый человек, прошли Госдуму, научились политике, знаете, как реформировать экономику, сельское хозяйство, армию. А я отставной губернатор, старой комсомольской закалки, могу открыть лишь банальные истины.
Крюков встал, снял пальто и, скомкав его, положил на лавку.
— Дело в том, что… У вас есть что-нибудь выпить?
— Выпить?
— Да. Помощники работают отвратительно, ничего с собой не взяли.
— Выпить есть, — Василий Федорович подошел к горке и достал початую бутылку. — Тебе рюмку или стакан?
— Стакан. Нет, рюмку.
— Дай ему рюмку со стаканом, — не удержался Зубатый. — И мне тоже.
— Тогда и я выпью! — он расставил стаканы и разлил водку. — А за что?
— Каждый за свое, — Зубатый сделал глоток, наблюдая, как Крюков осушил стакан залпом и даже не поморщился, но уши почти сразу побелели.
— Дело в том, что жалобу в Центризбирком инспирировал я, — на одном дыхании признался он. — Вам интересно узнать, с какой целью?
— Теперь не интересно.
— Почему?
— Потому, что это было ясно с самого начала. А когда прибежал Межаев, все окончательно подтвердилось.
— Ну и хорошо, — Крюков глядел в пол. — Не придется долго объяснять… Я не могу вступить в должность только по одной причине — не хочу. Руководство областью — не мое дело. С самого начала не хотел и не стремился. На выборы пошел из спортивного интереса. Поэтому у меня есть вполне конкретное предложение к вам, Анатолий Алексеевич. Я инспирировал жалобу, чтобы выборы признали незаконными. Назначают новые, где на финише опять будем мы с вами. Перед днем голосования я сниму свою кандидатуру.
— И выйду сухим из воды? — ухмыльнулся Зубатый, поскольку детектор лжи зашкаливал.
— Я приехал и покаялся перед вами искренне, чтобы вы помогли мне.
Он не заикался, но губы дрожали, и нос заострился, как у покойника.
— Однажды хотел помочь, — Зубатый вздохнул. — Но вы меня не послушали.
— Когда? Не помню…
— А когда говорил, чтобы никогда и ни при каких условиях не упоминали, что ваш отец — алкоголик и бил вас головой о стену.
Крюков вскинул голову.
— Но он действительно был алкоголиком и бил.
— Ничего вы не поняли!
— Анатолий Алексеевич, я предлагаю вам нормальный вариант. Максимум через полгода вернетесь в свое кресло, а после отмены результатов будете исполнять обязанности.
— Не хочу, — бесцветно произнес Зубатый.
— Что вы не хотите?
— Ничего не хочу.
Показалось, Крюков усмехнулся, и губы перестали дрожать.
— Такого быть не может. Должность губернатора для вас сейчас выход из положения. Особенно после того, как не назначили гендиректором Химкомбината. Вам лучше принять мои условия, они взаимовыгодны.
— Да я за выгодой не гонюсь, — отмахнулся он. — Не купец же… Так что вступай во власть через не хочу. Выбрали — руководи!
— Вы что, на самом деле отказываетесь? — чему-то удивился Крюков.
— Категорически.
У него искривился рот, на тонком горле вспыхнули розовые пятна, и только сейчас Зубатый подумал, что он может быть серьезно болен, но признаться в этом не хочет, и потому окольными путями пытается уйти от должности первого лица области — лицо-то будет на виду! И не с матерью он ездит по больницам, а сам пытается хоть как-то поправить здоровье…
— М-можно еще подумать, — вялым, неуправляемым языком пролепетал он. — Й-есть время…
— Нечего тут думать. Неужели вы надеялись на что-то еще?
— Да, я надеялся, — он ломался на глазах, и казалось, сейчас заплачет. — М-мне говорили, вы благородный, ум-меете прощать. Вы же понимаете, если я не вступлю в должность без веских причин, к-конец всему. С отменой результатов будет скандал, н-но скандал — это не гибель. Даже наоборот… У вас есть возможность все уладить. В администрации президента имеете хороший вес, там согласятся на м-мирное решение. Я надеялся, но вы человек м-мстительный!
Он не заплакал, а напротив, вдруг встал, вскинул голову и глянул сверху вниз. Где-то в гортани у него клубился рой слов, возможно, резких и обидных, но спазм перехватил горло, и вырывалось лишь мычание, как у глухонемого. Василий Федорович обернулся и замер, а Крюков схватил пальто, шапку и выскочил из дома, оставив распахнутой дверь.
Василий Федорович выждал паузу, после чего захлопнул дверь и сказал горько:
— Плохи дела. Проклятье на нем, и сдается, родительское.
В машине он принял таблетку, пришел в себя, немного успокоился, но стал хмурым и молчаливым. Помощники знали его нрав и потому не доставали вопросами, хотя чувствовалось, что едва держатся, задавливая любопытство. Через сорок минут Крюков съел еще одну таблетку, откинул спинку сиденья и прикрыл глаза.
Он мог давно избавиться от своей болезни, нужно было лечь в клинику на месяц-полтора, пройти курс лечения, в том числе, и гипнозом, что ему несколько раз предлагали во время депутатского срока, и после этого забыть о головных болях, заикании, спазматических приступах и прочих неприятных вещах, доставшихся от детства. Пожалуй, он сделал бы это еще в военно-политическом училище, где для курсантов важной считалась правильная речь с хорошей дикцией, спокойное и уверенное лицо, а не гримасы и подергивания, но во время очередной медкомиссии, когда решался вопрос об отчислении по состоянию здоровья, Крюкову попался профессор Штеймберг, который тщательно осмотрел, изучил медицинскую карту и протестировал курсанта.
— Учитесь, молодой человек, — сказал он. — Ваша болезнь не помешает службе. А скорее, наоборот, ей поможет. Счастливых обладателей такого заболевания помнит все человечество. От нее страдали и благодаря ей покоряли и удивляли мир Александр Македонский, Юлий Цезарь, Петр Первый и, наконец, Адольф Шикльгрубер, более известный под псевдонимом Гитлер. Нет, история лжет, у них не было пошлой эпилепсии, у них была болезнь гениальности. Представляете, если бы нашелся какой-нибудь медик и забраковал их? Как бы повернулась история?
Ничего подобного Крюкову никогда не говорили, и он вначале смутился, подумал, профессор смеется, издевается над ним и физически ощутил, как его судьба висит на кончике профессорского пера. Но тот написал в заключении «годен без ограничений» и тем самым освободил его от унизительных комиссий. И если кому-то в голову приходили сомнения относительно здоровья — а такое случалось в обеих избирательных кампаниях — то поднимали документы, обнаруживали авторитетное заключение профессора, и все вопросы отпадали.
Задатки гениальности и способности к великим делам чувствовал и испытывал не только он сам, когда за одну ночь, в одиночку, мог написать закон по реформированию Вооруженных сил, чтобы утром представить его председателю комитата по обороне. Или, например, при первом обсуждении какого-нибудь законопроекта, очень нужного президенту и уже негласно им одобренному, мог выйти на трибуну и за отпущенные десять минут доказательно разложить проект на лопатки и вернуть в комитет на доработку.
Все эти возможности однажды были замечены Кузминым, человеком, на первый взгляд, далеким от политики и Думы. Чем конкретно он занимался, никто толком не знал, однако встретить этого хромого на левую ногу седовласого мужчину можно было где угодно, от официозных концертов и богемных тусовок до приемов в посольствах и кремлевских коридорах. О нем обычно не говорили вслух, а лишь шептались или обсуждали в кулуарах, но толком ничего о нем не знали. Одни считали, что он журналист, работающий на дорогие журналы и просто светский блатной, другие уверяли, что он какой-то бывший партийный деятель, тайно помогавший демократам в начале перестройки и потому заслуживший всеобщее уважение, третьи относили его к неким сверхсекретным спецслужбам, следящим за высокопоставленными мужами. Были и такие, что не верили в могущество Кузмина, мол, фонд, которым он руководит — пустое занятие, а сам он ходит и надувает щеки.
Он был общительным, любил знакомиться, представляясь просто Кузмин, с ним уважительно здоровались люди высшего света, где бы он ни появлялся, считали своим долгом о чем-нибудь поговорить, что-то спросить, иногда его можно было увидеть среди знаменитых певиц, которым он что-то шептал, а они взрывались смехом, или рядом с именитыми музыкантами. Несколько раз он мелькнул по телевизору в обществе президента и однажды появился на экране с обозначением профессии — политолог.
