А к чему мне абрикосы в субботу и воскресенье? Продавать в выходные дни никого не заставишь, магазины закрыты… Ты словно с луны свалился! И будто не знаешь, что кое-кто из директоров магазинов отказывается принимать быстропортящийся товар уже в пятницу утром. Больше того, иногда они отказываются принимать его даже в конце месяца, если план по выручке уже сделан, ведь за большое перевыполнение премию не увеличивают. Вот и возвращаются ко мне обратно машины с клубникой, виноградом и абрикосами, хотя народ на них уже сбегается… Черт возьми, я, что ли, отвечаю за эту идиотскую систему оплаты и премий?
Выходит, я должен абрикосы вечером в пятницу у тебя взять, оплатить и оставить у себя, чтобы они до понедельника сгнили на складе? А на чей счет списывать убытки? Мои работники премии лишатся.
Гошек перевел дух.
— Нет таких дураков — свое же предприятие обкрадывать. И нечего меня обвинять в том, что всеми мыслимыми и немыслимыми предписаниями установлен такой порядок. Не понимаю, чего ты от меня хочешь!
— Не понимаешь? — воскликнул я. — Черта лысого перед людьми оправдаешься — так уж, мол, у нас устроено, что свежие плоды, собранные, складированные, приходится с места на место перебрасывать, а потом усохшие, полугнилые, жалкие по магазинам развозить! Людям нужно, чтоб собранные утром фрукты уже после обеда или утром следующего дня лежали на прилавке. Все остальное их ничуть не интересует.
— Ну, с этим ко мне обращаться нет смысла. — Гошек часто-часто заморгал глазками. — Не по адресу.
— Погоди! — возразил я. — У нас с тобой договор. Ты обязался взять абрикосы и потому, будь добр, позаботься о них, как я забочусь о том, чтоб их вырастить и вовремя собрать. За сбыт отвечаешь ты, это твоя работа. И если тебе мешают — засучи рукава, иди в верха и там возмущайся. Действуй! Но купить у нас фрукты, передать их в магазины, не допустить порчи ты обязан. Черт побери, это же единое хозяйство! В твоем распоряжении и купля и продажа, везде твои же работники сидят. И ты бессилен даже в таких ситуациях? Вообще, как ты можешь спокойно спать, если из-за твоей беспечности сводится на нет труд людей, погибает продукт, которого везде ждут не дождутся? Только потому, что какие-то там предписания оправдывают твое безразличие и расхлябанность? Нет, я пойду жаловаться в район!
Он смерил меня взглядом. Но на лице его не промелькнуло ни тени обеспокоенности или смущения. Волнение как будто бы даже поулеглось.
— Давай, беги! — вздохнул он. — Сбегай туда, Адам. И если мне подкинут людей и помогут отменить разные предписания, я буду только рад. Я не меньше тебя желал бы, чтобы наше сотрудничество стало более разумным. Обоим нам, дружище, приходится нелегко, и долг каждого — защищать свои интересы.
Гошек заговорил вдруг усталым голосом:
— Тебе известно, как обстоит дело с рабочей силой? Мы всякого бездельника оберегаем, словно боимся, как бы их не растерять «к двухтысячному году». А что поделаешь?
Я встал и хотел было уйти, но он вдруг меня остановил:
— Погоди. Задержись-ка чуток. Ничего ты, голубчик, не добьешься. Главное — действовать хладнокровно. Успокойся.
Он поднялся, открыл холодильник и наполнил две рюмки коньяком.
— Как видно, ты не в себе. Гнев ослепляет. Да ведь ничего не потеряно. Разве у тебя нет страховки?
Он взглянул на меня, потом перевел взгляд на рюмку. Поднял ее, посмотрел через нее на солнечный свет, проникавший сквозь занавесь, и залюбовался чистым, коричневатым, как будто изнутри светящимся сияньем.
— Слушай, фотографии твои — неплохая штука, они еще тебе сгодятся. Я понимаю, ты болеешь за свой госхоз. Не хочешь понести урона, и я, и ты — мы оба печемся о своих людях. Может, я и присоветую тебе кое-что дельное.
Я смотрел на него ошарашенно. Ему, конечно, известно, что мы застрахованы. Но не о том же речь! Он попытался перевести разговор совсем на другое. От удивления я снова опустился на стул. Этот стервец все объяснил по-своему. (Наверное, даже рассудил, что и пришел-то я к нему ради этого.) Какое-то мгновенье он молчал, все еще не осмеливаясь пойти в открытую, но, решившись, сказал:
— Урожай абрикосов погиб, персики тоже пострадали, и страховое агентство вынуждено будет это признать. Наверняка у тебя там найдутся знакомые, а оценщики — народ благодарный, когда надо, умеют смотреть сквозь пальцы. Страхкасса поставит тебя на ноги. Кроме того… — в его голосе зазвучали доверительные интонации, — кое-что мы у вас уже приняли. Мы с вами рассчитались сполна? — Он пристально поглядел на меня. Этот торгаш, прикрывающийся предписаниями, прекрасно знал, что расчет полностью произведен не был.
Я понял. Он предлагал отступное, при котором мы оба материально не пострадали бы.
Ходили слухи, что иногда он таким образом «помогает» некоторым поставщикам, чаще всего — овощеводческим кооперативам, потерпевшим от паводков, града, нежданных заморозков. Задерживает расчеты за уже полученную часть урожая, пока страхкасса не определит убыток. Это не помощь от «чистого сердца». При этом он никак не прогадывает. Пострадавшие тоже соглашаются, чтобы с ними по самым низким закупочным ценам рассчитались за уже оплаченные страхагентством продукты, а в оптовой торговле они пойдут по первому или высшему сорту. Тогда каждый получит свое, никто не останется в накладе. Кроме государства — то есть кроме всех нас. Ведь за эти подтасовки и мошенничество расплачиваемся мы сами.
И вот теперь нечто подобное он предлагает мне! Само собой, как человек хитрый и искушенный, он вел себя осторожно, обходясь без лишних слов. Не произнес ничего, что касалось бы его лично. Спросил только, какое количество абрикосов и персиков мы уже им сдали.
Я почувствовал, что краснею.
А он уже не сомневался в моем согласии.
— Ну как? — спросил он и осклабился улыбкой хитрой и многообещающей.
— Все понятно. Только я не согласен! — отрезал я. — Знаешь, дорогой (обращение это прозвучало язвительно, я чуть не скрипел зубами), мы выращиваем фрукты для того, чтобы их продавали людям, то есть мы делаем дело себе на радость, а другим — на благо. Мы бережем их не для того, чтобы потом сгноить и удовлетвориться компенсацией за расходы, даже если она выгодна вдвойне. Ты просчитался. Перехитрил сам себя. Я хочу получить свое, а чужого мне не надо. Вот давай и потолкуем.
На какое-то мгновенье он остолбенел. Как будто подавился костью. Но быстро собрался. Глаза сузились, холодные как лед, взгляд пронизывал меня насквозь.
— Чужого? — резко переспросил он. — Не понимаю, ты о чем? (Он притворился, будто на самом деле ничего не понимает.) Я посоветовал тебе обратиться в страховую кассу. Ты пришел не по адресу.
Я поднялся. Не было смысла тратить попусту время на этого негодяя.
— Идиот! — услышал я за собой. — Беги куда угодно, коли других забот нет. Жизнь заставит спуститься на землю.
Я хлопнул дверью.
В висках у меня шумело; голова, казалось, вот-вот расколется. Преступник! Ему абсолютно безразлично, что плоды погибли, что урожай уничтожен. Укрывшись, как щитом, всякими предписаниями, он даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь нам со своевременной уборкой. Он вообще не понимал, чем я так задет, про что толкую! Этот проходимец считал свои действия вполне естественными… Да еще и извлекал выгоду из этих уронов и потерь! Словно ему никогда и в голову не приходило служить и работать на благо людей.
И тут в голове мелькнуло: какое же это несчастье, какое горе, если творение твое, которое ты создавал, движимый любовью, вкладывая душу, в конце концов попадает в руки такого, у кого нет ни капли выстраданного отношения к работе — к этому источнику твоей радости, первейшей твоей необходимости… кто, подобно бездушной, хорошо смазанной (или же противно скрипящей) машине, знай себе набирает скорость, раскручивая колесо, потому что только на это и способен. Мчит неведомо куда, топчет, сметает на своем пути все, что создано другими и что является источником их жизни. О чем думает этакий пустой, жалкий выродок, который может даже считаться способным, хорошим организатором? Ради кого он живет и работает? Это — преступник. Пусть он действует от имени и во имя своих сослуживцев — это ничего не меняет. Наш завод, наше предприятие — одна семья. А остальное — пусть пойдет прахом? Что же учит людей так рассуждать? Что позволяет им думать так и совершать соответственные тому поступки?
Я вышел на улицу, но никак не мог продышаться. Нет, я не устал, не пал духом. Гнев и негодование, переполнявшие меня, зарядили меня энергией и упрямством, желанием действовать. Глупец тот, кто позволяет обкрадывать себя, кто позволяет топтать плоды трудов своих, принадлежащие всем. Вздохи и сетования тут не помогут…
