— А я ведь могу и по морде! Вы же не духовик? Губы вам не нужны?..
Маэстро опешил от таких слов и замер с открытым ртом. Ему было уже к семидесяти, и получать по роже в таком возрасте не хотелось.
— Не бойтесь! — еще раз улыбнулся Роджер. — Я вас не трону! Вы же великий музыкант! — сказал и пошел к двери. На мгновение остановился, обернулся и произнес: — Поеду в Австрию, в музей «Swarovski»!..
Выйдя из Барбикан Центр, Роджер отправился домой пешком, так как мотороллер не завелся. Проходя мимо церкви Святого Патрика, он вспомнил, как через четыре года работы в Финляндии, посреди сезона, пришел к директору оркестра и попросил полтора дня отпуска.
— Вы что, с ума сошли! — схватился за сердце финн.
— Как раз на следующей неделе есть день, когда будет только репетиция. Мне нужно в Лондон.
— Ни за что! — был непреклонен директор.
— В таком случае, — заявил Костаки, — я увольняюсь!
— У вас контракт! Будете платить неустойку!
— Я готов, — Роджер достал из кармана пиджака чековую книжку. — Хотя я спонсирую ваш оркестр, можно про неустойку и забыть!
Директор замолчал на целых десять минут, Костаки терпеливо ждал.
— Вы обещаете, что вернетесь к концерту? — наконец выцедил директор, который чувствовал себя, как будто ему выломали руки.
— Обещаю! — прижал к груди чековую книжку Роджер. — У меня здесь женщина!
— Передавайте маме привет!..
Во вторник днем Роджер вышел из аэропорта «Хитроу», сел в кеб и назвал водителю адрес.
Приехал к церкви Святого Патрика. Шла вечерняя служба, и в священнослужителе Роджер признал отца Себастиана.
Костаки ухмыльнулся и скорым шагом направился к алтарю. Поднялся по ступенькам и в ответ на вопросительный взгляд отца Себастиана крепко взял того за ухо и потащил к выходу.
— Помните, как вы меня так же волокли десять лет назад? Помните, что я обещал вернуться через десять лет, когда стану взрослым? Я вернулся!
Священник семенил между скамеек с окаменевшими прихожанами на цыпочках, так как Костаки задирал ввысь его ухо. Было больно и отчаянно стыдно.
Они вышли на улицу, под моросящий дождь.
— Кажется, все, — проговорил Костаки, отпустил горящее ухо отца Себастиана и пошел своей дорогой.
Сию картину наблюдал конный полицейский, прихожанин оскорбленного священника. Сначала он тоже превратился в статую на коне, а потом, пришпорив лошадь, догнал святотатца и, размахнувшись, ударил резиновой палкой преступника по голове. Волею случая промазал, резина лишь чиркнула по плечу.
Неожиданно Роджер проявил ловкость, ухватился за дубинку, стащил полицейского с лошади и с необыкновенным рвением принялся избивать стража порядка ногами, приговаривая:
— Не суйся не в свое дело! — учил. — Не суйся!
Когда неловкий служивый потерял сознание, Роджер что было сил вдарил резиновой палкой по крупу лошади. Взбрыкнув, она заржала и помчалась аллюром по улице, растаяв через мгновение в вечернем тумане.
Через час Роджер был снова в «Хитроу», а еще через три сидел рядом с обнаженной спящей Лийне и разговаривал по телефону с директором оркестра.
— Я в Хельсинки, — сообщил Костаки, поводя ушибленным плечом. — Так что не стоило волноваться!..
— Маме привет передали?
Роджер хмыкнул. Про Лизбет он в Лондоне даже не вспомнил…
* * *
Конечно же она не призналась доктору Вейнеру, что знает причину своей болезни. При встрече с Алексом она делала недоуменное лицо и говорила:
— Откуда же у меня лучевая болезнь?
— И мне неясно! — отвечал доктор.
— Сколько мне осталось жить? — поинтересовалась Лизбет.
Мистер Вейнер задрал брови, скрестил пальцы и проинформировал пациентку честно.
— Трудно сказать… Все зависит от вашего организма. Насколько он силен… Может быть, семь лет… А может, и пятнадцать!
Про пятнадцать он соврал, да и семь лет для этой некрасивой женщины было бы везеньем.
— Только надо лечиться! — погрозил пальцем Алекс.
Каждые три месяца доктор Вейнер созывал консилиум, в который входили лучшие специалисты Лондона по такого рода заболеваниям. Вместе они вырабатывали решение по дальнейшему лечению Лизбет. Она во всем подчинялась докторам и во время «химии» только улыбалась.
— Потрясающая женщина! — восхищался ею перед коллегами Алекс. — Необычайная сила воли!
— У нее есть дети? — спрашивала гематолог, прибывшая по обмену из США. Она была чернокожей и очень возбуждала в докторе Вейнере сексуальное.
— У нее есть сын! Представьте себе, что лет двадцать пять назад я принимал у нее роды! Родился мальчик. Теперь он играет в симфоническом оркестре, в Финляндии, если я не ошибаюсь…
— На чем? — поинтересовалась гематолог.
— Увы, — развел руками Алекс. — Мне это неизвестно…
Как-то Лизбет, глядя в зеркало, провела рукой по волосам и все до единого сбросила их на пол, оставшись совершенно лысой.
Она долго оглядывала себя обновленную, и ей даже понравился нынешний ее прикид. Лизбет решила не носить париков, ходить так. Только надо лысину кварцевой лампой засветить, чтобы она не была такой бледной…
На четвертый год болезни Лизбет, отощавшая до костей от всевозможных процедур, купила «Харлей», к нему кожаную куртку и стала ездить в больницу на мотоцикле.
А как-то она увязалось за компанией байкеров, которые неслись по Пикадили, пристроилась в хвост стаи и оказалась в предместье Лондона, в каком-то поле, где собрались мотоциклисты всех мастей. Над ней посмеивались, а некоторые почтительно здоровались, считая Лизбет бабушкой всех байкеров.
Она послушала их песни, они ей понравились, и с этого дня Лиз стала приезжать на байкерское поле почти каждый день. Только теперь она брала с собой выпивку и небольшую палатку. Сама не пила, отдавала бутылки в общий котел, ни с кем не разговаривала, только слушала других. На ее измученном лице блуждала таинственная улыбка, и большинство байкеров считало, что она постоянно на порошке.
Как-то Лизбет стало плохо, и она отошла за палатку, где ее вытошнило какой-то зеленью. Сие неприглядное увидел какой-то малый лет двадцати пяти, удивительно похожий лицом на Роджера, даже такой же прыщавый. Лизбет аж вздрогнула от такой схожести.
— Чего, тетка, — спросил малый, — переширялась?
Она виновато улыбнулась в ответ.
Похоже, что малый сам был после дозы, а оттого веселый. Это его и отличало от Роджера. Тот не был веселым никогда.
— А хочешь, тетка, я тебя трахну? — спросил малый, любящий в этот момент весь мир. — Поди, лет десять тебя никто не трахал.
— Больше двадцати пяти, — ответила Лизбет.
— Да как же ты выжила? — изумился парень.
Она пожала плечами.
— Как-то…
— Так хочешь?
И вдруг неожиданно для себя она ответила: «Давай», — и полезла в палатку. Внутри парень уже не был таким веселым, тем не менее он ухватил Лизбет за зад и принялся расстегивать молнию на своих джинсах.
А она представила, как ею овладевает сын. Тотчас желудок ответил спазмом, и ее чуть не вытошнило здесь же.
— Ты прости меня! — оттолкнула Лизбет парня. — Не смогу я!
— А мне как быть? — вскинулся малый. — У меня прибор наизготовку!
— Прости! — Она вытащила из сумки все, какие были, деньги и сунула ему. — Пойди, найди какую-нибудь красивую девчонку и пригласи ее куда-нибудь. Зачем я тебе, старуха? Я скоро умру!..
Он взял из ее руки деньги, сказал напоследок: «Прощай, бейби», — и со спущенными штанами вылез из палатки.
Лизбет легла на надувную подушку и подумала о сыне. Подумала самую малость, а слезы на глаза пришли.
На следующий день она заперла «Харлей» в гараж, надела вместо кожаной куртки старомодную кофту и на такси приехала в клинику. Сегодня, впрочем, как и всегда, она стоически переносила процедуру химиотерапии.
— Гениальная женщина! — восхищался доктор Вейнер…
* * *
К концу их совместного существования Лийне завяла, словно перележалая дыня. Девять лет она не знала мужчины, а оттого что-то нарушилось в ее организме, она стала безразличной почти ко всему, кроме еды.
Иногда Роджер просыпался среди ночи и наблюдал у открытого холодильника женщину, пожирающую сервелат прямо от батона. Холодный свет морозильника падал на ее большое обнаженное тело, и Костаки про себя отмечал, что огромные груди финки стали еще более огромными, только теперь не смотрели сосками в небо, а мертвыми глазами свисали к пупку, как охотничьи трофеи.
«Бр-р-р», — ежился Роджер, наблюдая, как в глотке Лийне вслед за сервелатом исчезают вчерашние спагетти с маринованными огурцами.
Она могла выпить до трех литров молока за один присест.
Роджер одновременно и боялся ее, и восторгался!
— Тебе надо выступать на конкурсах «Кто больше съест»! — предлагал он. — Имеешь шанс!
