— Нет, туда мне ехать не удобно.
— Ладно, постараюсь как-нибудь изловчиться.
Я приехала на Новокузнецкую на двадцать минут раньше. Дмитрий опоздал на пятнадцать минут.
— Извини, — сказал он.
— У меня для тебя подарок!
Я вынула из кармана пакетик с крохотным пластиковым медвежонком. В лапах медвежонок держал букет пластиковых цветов. Я выбрала медведя, потому что он был симпатичным и очень дешёвым: всего тридцать рублей. Не то что я прижимиста — увы, скорее нет — но моему бережливому мужу нравятся только дешёвые подарки. Он экономит семейный бюджет. Наши деньги. Которые я зарабатываю. Те, которые зарабатывает он сам, он тоже экономит. Приобретает на них видеокассеты. И никогда — подарки мне.
Не взглянув на медведя, Дмитрий сунул пакетик в карман.
— Ты не хочешь посмотреть, что там?
— Я уже посмотрел.
Подошел поезд, и нас внесло в вагон — час пик. В середине поезда на этой ветке посвободнее, но я даже не решаюсь предложить перейти в другой вагон. И, замечая в себе боязнь, внутренне недоумеваю: неужели всё происходит в действительности? Я не вычитала сцену в слезливом романе?
Дмитрий стоит, отстранившись от происходящего, закрыв глаза — меня относит в сторону, словно еду одна, без спутника, без мужской поддержки. Двадцать минут в давке, толчее — Царицыно. Дмитрий выходит, властным кивком приказывает следовать за ним, я повинуюсь, продолжая удивляться своей невероятной (как в кино) жизни. Стеклянную тяжелую дверь в метро Дмитрий толкает легко, но забывает придержать её передо мной — я опять удивляюсь, но другому, мимолётному воспоминанию: неужели было такое время, когда он спешил опередить меня на полшага, чтобы приоткрыть дверь, или то был не он? Или я — не я?
Размышляю, а не развернуться ли? Не пора ли пуститься в обратный путь? Но решаю быть сдержанной, невозмутимой. Ему тоже плохо. Что-то изменилось в нём, раз он относится ко мне уже не так, как раньше.
Подарила медведя? Да я ему всё подарю. Почему-то дурацкий пластиковый медведь внутренне примиряет с Дмитрием, пока я иду, поскальзываясь, по холодной, моросной весне, мимо палаток, распространяющих терпкий запах беляшей. Люди на платформе, ожидая электрички, курят, жуют, отпивают из пакетов и из бутылок, хрустят чипсами, глотают конфеты — намерзлись, натрудились, а впереди ещё дорога, ещё сотни таких дорог…
— Ты уверен, я нужна тебе?
— В каком смысле?
Веет холодом, словно мы не знакомы, а я вздумала ошарашить своей неуместной репликой ни за что ни про что, подойдя в толпе.
— Я имею в виду, сейчас, сегодня. Я подумала, раз ты не хочешь меня видеть, я, может, поеду домой?.. Не хочу навязываться.
Пожалуй, я и впрямь стала спокойнее. Полгода назад стала бы плакать, требовать внимания, как описавшийся младенец. Переживать, что меня снова не поняли. Теперь спокойно стою. Слёзные железы не подают сигнала, что готовы к действию.
— Ты не навязываешься. — следует ответ.
Мне вроде как позволили остаться.
Но с достоинством. Постарались дать понять, что особо не нуждаются, но и не протестуют. Возвращаться далеко, устала. Хочу есть. Ладно.
Полчаса — или все сорок минут — в электричке. Сидячие места заняты. Гляжу на лица, и размышляю, так ли хочу купить квартиру в Подмосковье? По силам мне будет ездить в город? Ну уж, конечно, не каждый день, точно.
Я обратила внимание, как только девушка выходит из метро и садится в электричку — та же самая — она становится будто другая. В центре города в маршрутке, от Марксистской до Воловьей улицы едет не тот народ, что от Царицына до Подольска или от Отрадного до Бибирево. Та же травленная перекисью масть отдает изысканной синевой в свете неоновой рекламы.
Чуть-чуть слишком ярко накрашены девушки Подмосковья. Чуть-чуть слишком вишневы и каштановы их пряди, капельку больше туши на ресницах, чем нужно. Слишком ярок усталый рот, тронутый помадой, и помада — маленько алее, чем хотелось бы.
Почти неуловимая разница.
На станции не работают турникеты. Парни сигают через — каждую секунду раздаётся громкий противный писк обманутого автомата. У нас есть билетики, но лампочки серых пней не горят.
— Перескочим? — предлагаю.
— Ну, если у тебя получится…
Хмыкаю и перепрыгиваю челюсти турникета. Дударкивская выучка перемахивания через соседские заборы. Прыжок наполняет забытым чувством: детство, свобода. Нарушение правила.
Плохого правила правильное нарушение: нельзя ставить турникеты на пути людей, и перепрыгнуть такое — хорошо!
Дмитрий всё недоволен.
Думаю, недовольство его адресуется, так сказать, общему беспорядку, но чувство легкого озорства убито во мне наповал.
Быстро переходит площадь, я замешкалась — автобус загородил спину, а когда сошёл, вижу ещё более недовольное лицо.
— Иди за мной. Отстаешь.
Приказ. Словно я — собачка. И иду, покорно прижав уши, проглотив и эту обиду.
Сейчас я совсем в другом состоянии. Я пишу из другого. Из Ялты, в частности. Я вновь счастлива, свободна, одинока. Нравлюсь мужчинам. Недавно купила брючный костюм. Бродя по Манежу, перебираю плечики, на которых — платья с тонкими лямками, юбки с воланами, юбки с подкладками, без воланов, без подкладок, «годе», короткие, длинные, черные, золотистые. Смотрю в огромные рекламные телевизоры, там девушка глядит на экран сотового, а потом, совсем как я — турникет, перепрыгивает время и место, оказывается на теплом морском берегу — романтизация потребления, героизация потребления, утилизация потребления — я совсем другая. Зачем же отжившие подробности? Почему так медленно идёт время? Зачем так пристально и подробно? Ясно и осязаемо? К чему вспоминать, зачем помнить?..
Мы садимся в автобус, оказывается, у меня нет мелочи.
— Есть у тебя десять рублей?..
— Есть.
— Вы не додали, шесть рублей с вас, молодые люди, — говорит кондуктор.
А у меня и шести нет. Только сотня. Роюсь в кошельке — мелочь, копейки.
— Дим, дай шесть рублей.
— Что же ты сразу не сказала: «Шестнадцать рублей». Думай!
На следующей остановке схожу, опять не успев хорошо подумать.
Иду обратным путем, каким я его запомнила. Я плохо ориентируюсь в Подольске, но мы не успели далеко отъехать.
Проверяю себя: не хочется ли мне сейчас, например, метнуться обратно, хотя уже поздно? Слезу пустить? Нет. Абсолютно. Мне невесело. Но мимолетное чувство облегчения, решившись на полную искренность с собой, я признаю.
Обратный путь. В пустой электричке.
Можно подумать, мне далеко за и у меня — ну что там? Чего боятся женщины? Морщины, ожирение, целлюлит? И я бездетна, тупа, некрасива, страдаю одышкой и хожу в халате.
А хотя да, я хожу в халате.
Мы прожили вместе двадцать восемь лет. Двадцать девять лет бок о бок. Тридцать лет в счастливом браке со страстной мечтой о разводе.
Валяется по всем углам маленький календарик на — сейчас переверну и гляну на обороте — двухтысячный год. Думала выкинуть, решила, напротив, оставить. Свидетельство течения времени. По пояс голая девушка в оранжевой юбке, полуотвернулась, держит в одной руке дольку абруза, вторую протягивает к половинке арбуза на столе — ещё, что ли, хочет взять? Сидит на обыкновенном стуле, покрытом для роскоши тканью, на шее бусы, живот поджарый, лица почти не видно из-за спадающих волос, на заднем плане шторы, обычные московские шторы, каких тыщи во всех квартирах. Наверно, девушка фотографа. Снималось явно дома, в студии можно было бы подобрать фон получше.
Слева от девушки напольная ваза с незатейливыми белыми цветами вроде больших ромашек, забыла, как называются.
Справа бокал с вином на длиннющей, сантиметров в двадцать, ножке. Бокал очень высокий и должен, видно, символизировать общее изящество, изысканность обстановки.
Но о самом главном я ещё не сказала: на первом плане — огромная бронзовая богатая, с извивами и завитушками, позлащеная рама, пустая, сквозь неё-то и видно девушку, бронза спирально обвита белой снова воздушной тканью.
Вот такая наивная претензия на шик, тонкий вкус, романтичность и прелесть картинки. Может быть, им самим, фотографу и его девушке, работа казалась весьма удачной, ещё бы, такое во всём чувствуется простонародное представление о роскоши.
Но меня занимает не оно. А то, что потом, вслед за тем, как он сфотографировал всё это благолепие, она поглядела на него, отпила глоток, неловко улыбаясь, из бокала на гипертрофированной ножке — а видно, что она своего парня ещё стесняется, ещё хочет выглядеть в его глазах красивее и плавнее, и от того, понятно, двигается чуть более скованно, чем обычно, и вот она поглядит ему в глаза — эх, я-то вижу только календарик, а вы, мой милый читатель, не видите и его… Но зато, может, вы представляете, что у них там произошло потом…
