Но это я был болезнью. Я и есть болезнь.
* * *
По часам Морти вечность должна была официально начаться для Линка Гельмана в часовне Риверсайд на Амстердам-авеню примерно через тридцать минут. Шаббат пробовал, что может сотворить человек из обломков своей жизни, если, конечно, имеет на это средства, и был всецело поглощен этим занятием. Доехав до Астор-Плейс, вместо того, чтобы поторопиться на поезд, он загляделся на небольшую компанию довольно одаренных актеров, которые, прибегая к минимуму хореографии, разыгрывали последние стадии борьбы за выживание. Подмостками служил этот акр или два нижнего Манхэттена, где все, что стремилось на север, юг, запад, восток, оторвавшись друг от друга, снова соединяется, запутанно переплетаясь, сходится на перекрестках, образует причудливых форм оазисы открытого пространства.
«Хоть ты не Рокфеллер, дай ближнему доллер…» Крошечное чернокожее создание с подбитым глазом прыгало вокруг, пытаясь нежно и напевно ознакомить Шаббата с некой, видимо лживой, последовательностью событий, которая завершилась мелкой неприятностью его жалкого существования. В этом парнишке едва теплилась жизнь, и все же, подумал Шаббат, прикинув, сколько таких же, как он, сейчас промышляют поблизости, держа наготове кружки для мелочи, он, бесспорно, — человек года.
Шаббат еще раз отхлебнул из пластикового стаканчика и наконец отвлекся от мутного осадка своего прошлого. Настоящее было в процессе, оно изготавливалось день и ночь, как военные корабли в Перт-Амбой во время войны, — освященное веками настоящее, восходящее к древности, бегущее от Возрождения до наших дней, ежесекундно начинающееся и никогда не заканчивающееся настоящее, которого Шаббат не признавал. Он находил его неистощимость мало приятной. Хотя бы поэтому ему следует умереть. Ну и что из того, что он жил глупо? Всякий, у кого есть мозги, знает, что живет свою жизнь глупо, он знает это в любой проживаемый момент. Каждый человек с мозгами понимает, что обречен прожить глупую жизнь, потому что другой она и быть не может. Тут нет ничего личного. И все же слезы на глаза наворачиваются, когда Микки Шаббат — да, именно Микки Шаббат, из всей сборной команды семидесяти семи биллионов патентованных дурней, которые творили и творят человеческую историю, — прощается со своей единственностью и неповторимостью, бормоча свое горькое «насрать мне на всё».
Серо-черное лицо, дикое и измученное, глаза, в которых нет желания видеть, — в этих мутных, затуманенных глазах Шаббату вдруг почудилась какая-то сумеречная святость, — все это возникло буквально в нескольких дюймах от его собственного серого лица. Шаббат был в состоянии переварить даже такое жалкое и убогое зрелище и не отвернулся. Его собственная мука казалась лишь слабым подобием этого тягостного прозябания. Глаза чернокожего были ужасны. Если в кармане он сжимает рукоятку ножа и если я сейчас проявлю твердость, то, возможно, мне не придется самому делать то, что я должен сделать.
Нищий потряс своей кружкой, как тамбурином, и мелочь театрально звякнула. Шаббату в нос ударил гнилостный запах его дыхания, когда бродяга заговорщически прошептал ему в бороду: «Это просто работа, дружище, и кто-то должен ее делать».
Это действительно был нож. Он ткнулся в куртку Шаббата, нож.
— Что за работа? — спросил Шаббат.
— Быть пограничным случаем.
Постарайся сохранять спокойствие и оставаться внешне невозмутимым.
— Кажется, ты хлебнул разочарований.
— Америка меня любит.
— Ну, как скажешь, — ответил Шаббат, но когда нищего резко качнуло в его сторону, воскликнул: — Давай-ка обойдемся без насилия, слышишь? Никакого насилия!
Нищий ответил отвратительной улыбочкой:
— На-си-лие? На-си-лие? Я же сказал тебе — Америка любит меня!
Если то, что через несколько миллисекунд могло проткнуть Шаббату печень, действительно являлось острием ножа и если у Шаббата действительно было желание больше не жить, зачем тогда он с такой силой наступил каблуком своего тяжелого ботинка на ногу этого возлюбленного Америкой придурка? И если Шаббату действительно было насрать, то почему ему так захотелось сделать это именно сейчас? С другой стороны, если даже предположить, что его безграничное отчаяние — всего лишь симуляция, если он не настолько поддался безысходности, как делает вид, то кого, кроме себя самого, он обманывает этим притворством? Свою мать? Разве его матери так уж нужно это самоубийство, чтобы убедиться, что Микки никак и ни в чем не преуспел? А зачем же иначе ей преследовать его?
Чернокожий взвыл и отступил назад, и Шаббат, все еще во власти порыва, спасшего ему жизнь, взглянул вниз и увидел, что то, что он принял за нож, напоминало по форме гусеницу или опарыша, мягкого червяка, которого, похоже, обваляли в угольной пыли. Интересно, зачем парень разыграл всю эту комедию?!
Между тем, никто на улице, казалось, не заметил ни «оружия», о котором и говорить-то не стоило, ни типа, которому оно принадлежало и который предпринял столь неуклюжую и непродуманную попытку подружиться с Шаббатом. Никто не заметил и того, что Шаббат отдавил ему ногу. На стычку, от которой Шаббата бросило в холодный пот, даже не обратили внимания двое нищих, находившихся от кукольника не дальше, чем боксеры в углах ринга. Они мирно беседовали над тележкой из супермаркета, нагруженной прозрачными пластиковыми пакетами, до отказа набитыми пустыми бутылками из-под содовой и консервными банками. На долговязом, которому, судя по тому, как он по-хозяйски склонился над тележкой, она и принадлежала вместе с грузом, был вполне пристойный спортивный костюм и практически новые кроссовки. Второй, пониже, был в тряпье, раньше оно вполне могло служить ветошью в чьем-нибудь гараже.
Более удачливый из двоих произнес хорошо поставленным голосом:
— Друг мой, мне не хватает часов в сутках, чтобы сделать все, что у меня намечено.
— Ну ты, ворюга, — слабым голосом ответил другой. Шаббат видел, что он плачет. — Ты украл это, дерьмо ты собачье.
— Прости, друг. Я бы и тебя подписал, но компьютеры вышли из строя. Автоматическая мойка машин не работает.
В «Макдональдсе» меньше, чем за семь минут не управишься. И они вечно все неправильно понимают. Кажется, мы больше не сильны в том, в чем привыкли, что сильны. Звоню в «Ай-Би-Эм». Спрашиваю, где мне купить какой-нибудь лаптоп. Попробуй сам, позвони им по 800. Отвечают: «Мне очень жаль, но компьютеры вышли из строя». Это «Ай-Би-Эм!» — повторил он, лучезарно улыбаясь Шаббату. — И ведь пальцем не пошевельнут, чтобы привести их в порядок!
— Знаю, знаю, — сказал Шаббат. — Телевидение их придрало.
— Еще как придрало, парень!
— Это все равно что халы машинного производства, — сказал Шаббат. — Взгляните на витрину с халами. Двух одинаковых не найдешь, и все же все они в рамках жанра. А выглядят так, как будто сделаны из пластмассы. Это так и надо. Хала смотрелась как пластмасса еще до появления пластмассы. От них пластмасса и пошла. От хал.
— Неслабо. Откуда ты знаешь?
— Национальное общественное радиовещание. Они многое помогли мне понять. Национальное общественное радио всегда придет на помощь, как бы ты ни запутался.
Единственным белым поблизости, кроме них, был человек на проезжей части улицы Лафайет. Один из тех бомжей в весе петуха, ирландского происхождения и неопределенного возраста, которые уже десятилетия чувствуют себя на Бауэри-стрит как дома и которых Шаббат всегда узнавал со спины, когда жил по соседству. В коричневом бумажном пакете у него была бутылка, и он неспешно беседовал с голубем, с раненым голубем. Тот вставал на лапки, делал, пошатываясь, два шага, и валился набок. Мимо мчались машины, а он тщетно всплескивал крыльями, стараясь сдвинуться с места. Бомж топтался около голубя, морально поддерживал его, а рукой показывал машинам, чтобы объезжали. Некоторые, злобно сигналя, подбирались опасно близко, чтобы испугать его, но бомж только сыпал проклятьями и свой пост около птицы не оставлял. Шлепающей подметкой одной из своих сандалий он пытался удержать голубя в состоянии равновесия. Он ставил птицу на лапы, но она всякий раз она валилась наземь, как только лишалась поддержки.
Шаббат подумал, что, наверно, голубя сбила машина или он больной и умирает. Он подошел к обочине посмотреть. Бомж в красно-белой бейсболке с надписью «На все руки мастер» как раз наклонился к беспомощному созданию. «Вот, — сказал он, — выпей-ка… выпей немного…» — и уронил несколько капель с горлышка бутылки на асфальт. Хотя голубь все еще пытался встать и улететь, было видно, как с каждой попыткой силы его таят. То же происходило и с великодушием бомжа. «Вот — вот же, это водка, выпей». Но голубь оставался безучастным. Теперь он лежал на боку и почти не шевелился, только крылья то подергивались, то вновь опадали. Бомж предупредил: «Тебя тут прикончат — а ну пей, гад!»
