— Послушай, Маскелл, — сказал он, — ты математик, верно?
Сугубо деловой тон, но, как всегда, у меня создалось впечатление, что он беззвучно ухмыляется.
— Не совсем, — осторожно поправил я. — Вряд ли меня можно было назвать математиком. А что?
— Срочно нужны люди, умеющие хорошо считать. Больше по телефону нельзя. Встретимся через час в «Грифоне».
— Да я только что вернулся, — возразил я. — Здесь Ник.
Молчание, нарушаемое эфирным шипением и треском.
— Не бери с собой этого прохвоста. — Молчание, звук дыхания. — Извини, забыл, он твой родственник. Но не бери.
Ник, стоя у буфета, шумно рылся в бутылках.
— Кто это? — не оборачиваясь, спросил он.
— Куэрелл, — сказал я. — Передает тебе привет.
Ребенок на руках Вивьен снова заплакал, но на этот раз жалобно, меланхолично.
* * *
Клуб «Грифон» на Дайв-стрит по существу представлял собою низкопробную забегаловку. Последнее время о ней плелось много сентиментальной чепухи, но по правде говоря, он был ненамного лучше простого кабака, где за рюмкой и сплетнями коротали время оставшиеся не у дел актеры и никуда не спешащие поэты. Один из многочисленных любовников старой распутницы Бетти Баулер, заправила преступного мира, откупился от нее после неудачного аборта, посадив во главе клуба и достав круглосуточную лицензию на торговлю спиртным через кого-то находившегося на его содержании в Скотланд-Ярде. (Обратите внимание, мисс В., старый как мир Сохо всегда заслуживает пару-другую живописных страниц.) Бетти все еще была недурна собой, пышная и румяная, с вьющимися волосами и пухлыми губками — что-то вроде приятного на вид Дилана Томаса, — а деревянная нога лишь прибавляла ей ауру слегка перезрелой величавости. На мой взгляд, она несколько переигрывала свою роль (актера может распознать лишь другой актер). Правда, она была не так уж проста; я почему-то постоянно чувствовал на себе ее оценивающий взгляд. Клуб занимал сырой полуподвал под магазином порнографии. Бетти, мещанка в душе, предпочитала розовые абажуры и скатерти с бахромой. Бармен Тони, малый со странностями, мог, если был в настроении, приготовить на скорую руку приличный сандвич; кроме того, там прислуживал придурковатый парнишка, который за пенни мог сбегать в рыбную лавку напротив за тарелкой устриц. Господи, каким отжившим, чудным и наивным все это кажется сегодня; диккенсов Лондон оставался таковым до самых воздушных налетов. Куэрелл хорошо схватил эту военную атмосферу города в своем триллере об убийце с изуродованной ногой. Как он назывался? «Теперь и через час», что-то вроде этого, с папистским замахом.
Когда я явился, он был у стойки. Я сразу увидел его, хотя после залитой солнцем улицы глаз не сразу привык к сумраку. Как ему удавалось создать у человека впечатление, что, всего лишь согласившись встретиться с ним, он уже как бы скомпрометировал себя? Сегодня его кривая бесцветная ухмылка особенно выбивала из колеи. Он выглядел более преуспевающим, нежели когда мы виделись последний раз; костюм, как всегда в обтяжку, как кожа змеи, пошит у дорогого портного, на галстуке булавка, похоже, с настоящим бриллиантом.
— Возьми мартини, — посоветовал он. — Один янки из посольства рассказал мне, как правильно его приготовить, а я учу здесь Тони. Секрет в том, что вермут наливается поверх кубиков льда, а затем лед выбрасывают. Имеет вкус одного из скрываемых грехов — симонии, кровосмешения, словом, по-настоящему интересных. Будем здоровы!
Я сдержанно улыбнулся. Разумеется, понимал, что эта живая болтовня служила пародией на мелкий мирок вечерних коктейлей и пустых разговоров, к которому я, как считалось, принадлежал. Я заказал джин с тоником. На лице Тони, с удовольствием следившего за лицедейством Куэрелла, мелькнула и тут же исчезла довольная хитрая ухмылка, будто утолок карты в руке у фокусника, перед тем как исчезнуть.
— Слыхал, что ты был во Франции, — сказал Куэрелл, с едва заметной усмешкой разглядывая меня поверх бокала.
— Вернулся сегодня утром. Немножко досталось.
— Наш самый славный час.
— Гм. А как ты?
— A-а, никакого шанса стать героем. Всего-навсего канцелярская крыса.
Тони подал мою выпивку, поставив стакан на пробковую подставку искусным движением кисти, как опытный рыбак взмахивает спиннингом. Бой утверждал, что Тони — кривозубый, с отечным бледным лицом развратник — в постели был сущим дьяволом. Однажды во время суэцкого кризиса я, набравшись джину, стал подъезжать к нему, но был с презрительным смехом отвергнут. Иногда я думаю, что надо было держаться женщин.
Мы с Куэреллом сели за столик в углу под небольшой довольно хорошей акварелью ню, подпись автора я не смог разглядеть — Бетти Баулер знала толк в картинах и иногда в счет долга брала работы у нуждающихся членов клуба; после ее смерти в шестидесятых годах я купил пару вещиц из ее собрания. Оказалось, что у нее был сын, толстый малый с грустным лицом, с одышкой и дурным запахом изо рта; к тому же он прихрамывал, странным образом напоминая о деревянной ноге своей матушки. Он чертовски упорно торговался, но тем не менее мне удалось, выступая от имени института, заполучить за бесценок раннего Фрэнсиса Бейкона.
— Тебе никогда не приходило в голову, — заговорил Куэрелл, оглядывая разбросанные по залу редкие темные фигуры завсегдатаев, — что сие занятие всего лишь предлог для таких, как мы с тобой, проводить время в подобных заведениях?
— Какое занятие?
Он насмешливо поглядел на меня и, помолчав, произнес:
— Создается дешифровочный центр. Рядом с Оксфордом. Очень секретный. Ищут людей с математической жилкой — шахматистов, любителей разгадывать головоломки, помешанных на кроссвордах «Таймс», словом, людей такого рода. Чокнутых профессоров. Меня просили порасспрашивать среди знакомых.
Куэреллу льстило представить дело таким образом, будто его связь с Департаментом носит чисто случайный характер, что его время от времени просят оказать услугу или довести что-нибудь до сведения кому надо.
— Вроде бы ко мне это не относится, — заметил я; одно из первых правил: никогда не выдавай заинтересованность.
— А я и не говорю, — ответил он. — Ты, конечно, не Альберт Эйнштейн. Нет, я просто подумал, что ты, возможно, подскажешь кого-нибудь. В Кембридже я мало кого знаю, во всяком случае, знатоков такого рода.
— Ну, там есть Аластер Сайкс, — сказал я, — один из лучших математиков, насколько мне известно. — Я указал на пустой стакан. — Хочешь еще?
Когда я вернулся со свежей выпивкой, Куэрелл с отсутствующим взглядом ковырял спичкой в зубах. Если двое агентов, пусть даже из одного ведомства, принимаются обсуждать важное дело, происходит странное явление, своего рода общее замедление, как будто волновые характеристики всего сущего, обычного звучания тебя самого и окружающего мира, удлинились вдвое против нормального; и кажется, что ты бесцельно плывешь, стараясь держаться на поверхности этих вздымающихся и опускающихся длинных волн. Куэрелл сказал:
— Между прочим, Сайкс уже там. Будет главным в этой операции.
— Хорошо.
Действительно хорошо.
— Еще один левак, да? — заметил Куэрелл.
— В партии никогда не был, если ты имеешь в виду это.
Куэрелл усмехнулся.
— Нет, — сказал он, — я имею в виду не это. — Он выловил из стакана маслину и стал задумчиво обсасывать. — Не то чтобы это имело большое значение; даже «товарищей» призывают выполнить свой долг перед отечеством. Хотя присматривать за ним надо. — Он искоса бросил враждебный взгляд в мою сторону. — За всей вашей компанией. — Залпом осушив стакан, он поднялся. — Зайди ко мне завтра на службу, и я введу тебя в курс дела. В Департаменте создается специальный сектор просмотра расшифрованных материалов. Ты, может быть, захочешь принять участие. Вряд ли будет можно похвастаться геройскими делами, но, думаю, после Франции ты сыт этим по горло.
— Вообще-то там, во Франции, было мало веселого, — заметил я. — Во всяком случае, в конце.
Он стоял, собираясь уходить, рука в кармане пиджака, глядя на меня сверху с еще не погасшей злой усмешкой.
— A-а, знаю, — тихо произнес он с глубоким презрением. — Всему миру известно.
* * *
Когда Олег Давидович Кропотский вразвалку вошел в мою жизнь, первое, что меня поразило, так это замечательное сходство его имени и фамилии — с их нагромождением слогов, преобладанием жирных «о» и «д», с зазубренным заглавным «К» — с ним самим; в Олеге было что-то от одного из канцеляристов Кафки — и еще это «пот»[22], как круглое брюшко, посередке. Был он не выше пяти футов ростом. Короткие толстые ножки, широкий, низко посаженный торс и распластавшийся по воротнику, как жаба, вислый сизый подбородок — все создавало впечатление, будто он когда-то был высоким и стройным, но с годами под влиянием силы тяжести весьма заметно сплющился. Бой поддразнивал его, говоря, что он превращается в китайца — Олег презирал всех азиатов, — и действительно он походил на жирных, сидящих по-восточному болванчиков из нефрита, какие коллекционировал Большой Бобер. Только он был как запотевший, даже в самые холодные дни нефрит покрыт тускло-сероватой пленкой, словно его только что вытащили из бассейна с бальзамирующим составом. Носил он сильно поношенный плащ и мятую коричневую шляпу, бесформенные, цвета электрик костюмы с брюками гармошкой. Когда садился — применительно к Олегу это был признак полного изнеможения, — то всегда сбрасывал туфли, и они стояли вразброс перед ним со свисающими шнурками и торчащими язычками, обшарпанные, потрескавшиеся, с загнутыми вверх на манер турецких туфель носами, ни дать ни взять символы его душевных и физических страданий.
