Я добрался до Каррикдрема только к полудню, еле живой после поездки и ночной пьянки. На станции встречал Энди на пони с двуколкой. Отводя глаза, сдержанно поздоровался.
— Не думал, что переживу его, — сказал он, — серьезно, не думал.
Мы поехали по западной дороге. Можжевельник; запах соломы и мешковины от пони; синее с сероватым отливом море.
— Как миссис Маскелл? — спросил я. Энди только пожал плечами. — А Фредди? Он понимает, что произошло?
— Ох, конечно, понимает; как не понять.
Он охотно заговорил о войне. Все говорят, отметил он, что будут бомбить Белфаст и доки; рассуждал об этом с веселым предвкушением, будто об обещанном на целую ночь фейерверке.
— Вчера был налет на Лондон, — сказал я. — Среди дня.
— Ага, слыхали по радио, — с завистью вздохнул Энди. — Ужасно.
Дом всегда пугал меня своей обычностью: все на месте, все идет как всегда, правда, без меня. Когда я спускался на гравий у парадных ступеней, Энди, чего раньше никогда не делал, подал мне руку, помогая сойти. Его ладонь, казалось, была из теплого податливого камня. До меня дошло, что в его глазах я теперь был хозяином имения.
Я нашел Хетти в большой задней кухне с каменным полом. Сидя на стуле с высокой спинкой, она апатично лущила горох в облупленную кастрюлю. Волосы, когда-то заплетенные в толстые золотисто-каштановые косы, которыми она смущенно гордилась, превратились в спутанный клубок, седые пряди свисали на лоб и беспорядочно рассыпались сзади по вязаной кофте. На ней было мешковатое коричневое платье и подбитые мехом короткие сапожки, какие носят исключительно слабые здоровьем старухи. Она удивленно поздоровалась, вылущивая очередной стручок. Я неловко наклонился и поцеловал ее в лоб, она с мрачным выражением испуганно отстранилась, подобно вьючному животному, больше привычному к побоям, нежели к ласке. От нее исходил знакомый с детства запах.
— Хетти, — произнес я, — как ты?
Громко всхлипнув, она грустно качнула головой. По мясистому носу в стоявшую на коленях кастрюлю скатилась слеза.
— Хорошо, что ты приехал, — сказала она. — Опасно было… ехать?
— Нет. Бомбили только в Лондоне.
— Я читала в газетах про субмарины.
— Думаю, Хетти, не в Ирландском море. Во всяком случае, пока что.
Она то ли всхлипнула, то ли вздохнула, потом ее грузная одряхлевшая фигура снова сгорбилась, обмякла. Я смотрел мимо нее через окно в сад, на солнечные блики, играющие на трепещущих, уже отливающих серым осенним налетом листьях одинокого платана. Когда я был маленьким, то однажды свалился с этого дерева и, лежа недвижимо в густой траве с подвернутой онемевшей рукой, следил, как Хетти, босая, раскинув руки, подобно одной из могучих менад Пикассо, неуклюже спешит ко мне по газону. В тот момент я испытывал неизъяснимое счастье, какого не испытывал ни до того, ни потом и которому даже сломанная рука казалась не такой уж большой ценой.
— Как ты, Хетти? — снова спросил я. — Как справляешься? — Казалось, она меня не слышит. Я взял у нее кастрюлю и поставил на стол. Она, старая горюющая громадина, продолжала сидеть сгорбившись, опустив голову, нервно ощипывая заусенцы на пальцах. — Где Фредди? — спросил я. — С ним все в порядке?
Она подняла глаза к солнцу, посмотрела в окно, на увядающую сентябрьскую зелень.
— Он был так спокоен, — произнесла она, — так спокоен, так хорошо себя чувствовал. — Я было подумал, что она говорит о моем брате. Она снова всхлипнула. — Он был там, в саду, знаешь, выносил объедки для лисицы, которая по ночам приходит с гор. Я видела, как он нагибался, потом вроде бы вздрогнул, как будто вспомнил о чем-то важном. А потом упал. — Я снова представил ее грузно торопящейся ко мне на подгибающихся больших босых ногах с раскинутыми в стороны руками. — Он взял мою руку. Сказал, чтобы не беспокоилась. Я почти не заметила, как его не стало. — Опершись руками о колени, она с усилием поднялась на ноги, подошла к раковине, пустила холодную воду и прижала к глазам мокрые пальцы. — Хорошо, что приехал, — повторила она. — При такой-то занятости. Война ведь.
Грузно ступая от раковины к столу, от стола к буфету, она готовила чай. Ее подруга, сообщила она, взяла Фредди на день к морю — море всегда завораживало Фредди, и он мог часами сидеть на покрытом галькой берегу, не отрывая восхищенного взгляда от этой неведомой, непостижимой, постоянно меняющейся стихии, как будто однажды увидел выходившее из нее морское чудовище или бога с трезубцем и терпеливо ждет, когда тот появится вновь.
— Ты говорила с ним об… об отце? — спросил я.
Она мгновение озадаченно глядела на меня.
— О да, он был там, — сказала она. — Мы оба там были. Он подбежал и сел на траву рядом, держал его руку. Он понимал, что происходит. Заплакал. Не хотел уходить, пришлось просить Энди отвести его в дом, пока ждали санитарную машину. А когда отца забирали, он хотел ехать с ним.
В неярком свете клубился пар из чайника; скоро наступит настоящая осень. Мне внезапно представился охваченный пламенем мир.
— Теперь надо подумать о его будущем, — сказал я.
Хетти, казалось, была целиком поглощена приготовлением чая.
— Да-да, — наконец отозвалась она, — надо будет подыскать ему место.
Я представил, как Фредди в своей фуфайке и запятнанных штанах, раскинув ноги и подняв лицо к горизонту, сидит на берегу и счастливо улыбается в бескрайнюю пустоту.
— Да, разумеется, — еле слышно вымолвил я. — Место.
Я отправился побродить в одиночестве по холмам. Даже в самые ясные дни солнечный свет, казавшийся здесь подернутым дымкой и как бы кишащим мельчайшими частицами, окутывал кисеей скалы и заросли кустарника, сгущаясь в голубой дрожащей дали до молочно-белой расплывшейся массы. Как хитро скорбящее сердце ищет покоя, вызывая в памяти самые легкие огорчения, самые приятные воспоминания, в которых всегда находится место наполненному щебетом птиц лету и неправдоподобно прекрасному прошлому. Прислонившись к скале, я тихо заплакал, стыдясь своих слез и в то же время находя в них утешение.
Когда я вернулся, Хетти снова возилась с чайником. На кухне, казалось, было полно народу. Там были подруга Хетти, некая миссис Бленкинсоп, длинная, худая, бледная, в ужасной шляпке, и Фредди, сидевший положив ногу на ногу и закинув правую руку за спинку стула, страшно напоминая отца в редкие минуты покоя. Самым неожиданным было присутствие Энди Вильсона. Он сидел за столом с кружкой чая; без кепки на голове его было почти не узнать — белая лысина, будто большая очищенная луковица, поверх маленького, узенького, похожего на лисью мордочку обветренного личика. За свою жизнь я ни разу не видел, чтобы он заходил в дом, и теперь, когда он сидел здесь, мне не понравилась его вызывающе непринужденная, хозяйская манера. Я строго взглянул на него; не избегая моего взгляда, он даже не потрудился приподняться. Бленкинсопиха, в свою очередь, неодобрительно поглядела на меня. Вот и догадайся, кто тебя сможет раскусить. Быстренько пробормотав адресованные мне соболезнования, она вернулась к разговору на церковные темы, обращенному к Хетти; та, как было видно, не слушала. Фредди бросал на меня из-под бесцветных ресниц робкие взгляды. Уголок губы искусан до крови — верный признак душевного смятения. Я положил ему на плечо руку, от переполнявших его чувств он, подобно охотничьему псу, задрожал мелкой дрожью и принялся судорожно гладить мою руку.
— Мы шикарно провели время у моря, — пронзительным, как с амвона голосом громко объявила миссис Бленкинсоп. — Правда, Фредди?
Фредди даже не взглянул на нее, но по телу пробежала судорога совершенно иного рода, и я без слов понял, что он думает о миссис Бленкинсоп.
— Ага, — вставил Энди, — он и вправду любит взморье.
Похороны даже как похороны получились довольно скучными — с большими вазами пахнущих мясом крупных лилий в церкви, вибрирующей органной музыкой и обилием изысканных словесных оплакиваний, следовавших из уст то толстых, то усохших священнослужителей. Стоявшие в переднем ряду Хетти с прильнувшим к ее руке Фредди походили на потерявшихся детишек. Фредди время от времени издавал воющие звуки, отдававшиеся высоко в полированных стропилах, и прихожане, шурша молитвенниками, беспокойно шевелились. Погода, ясная раньше и потом, в момент погребения, одарила дружным грибным дождиком. Позднее, когда мы возвращались по аллее мокрых тисов к машинам, я издалека завел разговор со старым святошей Уэзерби, которому предстояло занять в епархии место моего отца и который, как мне было известно, ведал рядом благотворительных учреждений Белфаста. Когда мои намерения дошли до него, он постарался увильнуть, но я не отцепился, пока не узнал, что нужно, и заручился неохотным обещанием помочь. Вернувшись домой, я закрылся в кабинете отца, сел на телефон и к обеду был готов изложить Хетти свой план. Поначалу она засомневалась.
