— С ума я не сошел, Хусто, — тихо ответил Сентено. — Просто таким я родился на свет. Я всегда был человеком слова, и капитан Кинтеро это очень хорошо знал, потому-то он и доверился мне при жизни и станет верить мне после смерти. Другие считают меня конченым мерзавцем, но и у меня есть понятия о чести и долге, может, не такие, как у большинства, но есть. — Он снова отпил вина и осторожно поставил перед собой рюмку, словно речь шла о самой драгоценной вещи в его жизни. — Старик скоро умрет. Сколько ему осталось — пятнадцать, двадцать дней? А может, чуть больше — не важно. Мне нужно было бы лишь выждать, а потом возвратиться в Лансароте и зажить припеваючи в его доме и на его деньги. Однако я не сделаю так, потому что для меня такой поступок будет равнозначен воровству, а ты знаешь, как я отношусь к ворам.
— Да, знаю. Однако не понимаю, как ты сможешь, убив невинных людей, потом спокойно жить в этом доме и гулять по этим проклятым виноградникам. Убей Асдрубаля, но не трогай девчонку. Она тут ни при чем!
— Это совсем другое дело, и ты это знаешь Хусто, — заметил Дамиан. — Я убил сотню людей. Кое-кто из них тоже был молод и невиновен. Но никогда я не поступался своими принципами, даже если какой-нибудь недоумок генерал отдавал приказание, полностью с ними расходящееся. Слишком много было войн, Хусто! Слишком много! И если кто и погибал в этих войнах, так это солдаты. Так неужели меня испугают еще три трупа? Неужели для меня важно, молоды эти люди или стары? Я лично знаком со смертью, я не боюсь ее, и мне трудно понять, почему кого-то она пугает. Потому я могу убить с легким сердцем, но никогда не украду и сантима, лежи он даже у меня под рукой. — Он пожал плечами, будто ему самому трудно было понять себя. — Знаю, что мало найдется людей, которые сумеют меня понять. Однако так я живу. И какое мне дело до всех остальных сучьих детей, которые шатаются по свету?! Я останусь таким, каким родился, даже если мне придется расплатиться жизнью за свои принципы. Ты это понимаешь?
Хусто Гаррига закончил ужин и, закурив сигарету, выпустил толстую струю дыма. Затем он потушил спичку и скорчил гримасу, которая могла означать что угодно.
— Пытаюсь понять… — произнес он. — И знаешь, я даже понимаю, но, клянусь тебе, мне это стоит огромного труда! — Он весело улыбнулся. — В конце концов, кого это волнует? Это твоя жизнь, и ты делаешь с ней что хочешь. Сейчас же я хочу только одно: встретиться с четырьмя лучшими проститутками в городе и закатить оргию наподобие той, что мы устроили, когда нам дали целую неделю отпуска в Рифиеме. Ты помнишь?
Дамиан Сентено тоже улыбнулся, слегка распахнул свою зеленую, военного покроя рубаху, с которой не расставался с тех самых пор, как покинул Легион, и провел пальцем по глубокому шраму.
— Ну как не помнить? — ответил он. — Это первое, что я вспоминаю каждое утро. Как же ловко управлялся с ножом этот тип из Сеговии! Если бы я не изловчился, он бы доставил мне много неприятностей. И все из-за одной шлюхи, которая даже не умела сосать! Интересно, что с ней?
— Полагаю, что сейчас она уже продает карамельки у дверей какого-нибудь колледжа. Или сигареты на каком-нибудь углу. Они всегда так заканчивают.
— Если бы кто-то сказал мне, что такой человек, как тот парень из Сеговии, позволит убить себя из-за грязной потаскухи, в жизни бы не поверил, — ухмыльнулся Дамиан Сентено. — Впрочем, сколько наших товарищей позволили убить себя в каких-нибудь дурацких стычках, о которых мы с тобой уже и не помним. Сейчас, по прошествии лет, это все кажется таким глупым.
— Намного глупее всю свою жизнь ломать спину, таская кирпичи на стройке, а потом в один далеко не прекрасный день сверзиться с лесов и разбиться насмерть. Или заложить заряд в шахту, а потом задохнуться под завалами. Мы выбрали Легион, и знали, что, скорее всего, нас убьют в какой-нибудь никому не нужной войне или зарежут во время драки в публичном доме. Наверное, нам не очень хотелось воевать, но еще меньше мы хотели грузить кирпичи или надрываться в шахте… — Он подозвал официанта и заказал два бокала вина. — А мне та жизнь нравилась! Она мне нравилась даже тогда, когда мы умирали от холода в России или когда нас выкашивало артобстрелом на Беро. — Он с наслаждением отпил коньяку. — Или когда те проклятые снайперы нас подстерегли в засаде. Сейчас, по крайне мере, мне есть что вспомнить. У меня, знаешь ли, полно воспоминаний, которые украсят мою старость, а плохи они или хороши — неважно. Если бы не это, вся моя жизнь превратилась бы в череду разочарований.
— Но ведь у тебя были жена и дети. Как там поживает твоя семья?
— Воспоминания о семье — не лучшие мои воспоминания, — сознался Хусто Гаррига. — Мой дом был адом, откуда я сбежал, чтобы не сойти с ума и не пойти по стопам родителей. — Он улыбнулся. — Только бык хорошо лижет. Мы же — ты и я — одинокие волки. Единственное, о чем я сейчас мечтаю, так это о добром друге, с которым можно было бы поболтать по душам, да о хорошенькой проститутке, которую можно было бы топтать пару раз в неделю. Все остальное — сплошное дерьмо.
— Хорошо! — воскликнул Дамиан Сентено. — Но хватит болтать по душам, давай наконец перейдем к проституткам!
Девиц действительно было четыре, и были они самые умелые и самые прожженные проститутки во всем городе. Сентено и Гаррига уединились с ними в огромной комнате, потолок и стены которой украшали зеркала, а на полу лежал одинокий матрац. Настежь открытые двери вели прямиком в небольшой бар и в ванную.
Дамиан Сентено заплатил вперед, строго-настрого наказав разбудить его на следующий день ровно в два часа и поднять на борт «Монтсеррат» живым или мертвым, одетым или голым, трезвым или пьяным. После этого он повесил свою одежду на вешалку, громко скомандовал: «Вперед, Легион!» — и прыгнул, словно в воду головой упал, на четверых проституток. Хусто Гаррига с не меньшим энтузиазмом последовал за своим товарищем.
Утопая в ласковом море объятий, упругих задниц, высоких грудей и ладных бедер, они понимали, что видятся, должно быть, в последний раз, а потому двумя часами позже напились до такого состояния, что едва могли узнать друг друга.
Конечно, они уже не были теми бесшабашными юнцами, какими были в ту далекую пору, когда веселились в Рефиеме. Тогда худой и жилистый Дамиан Сентено был способен кончить шесть раз подряд, ставя лишь одно-единственное условие, чтобы ему хотя бы пару раз поменяли женщин, а бесстрашный Хусто Гаррига держался с эрекцией целых три часа, выиграв тем самым спор с проституткой, которая, как ни старалась, так и не сумела заставить его кончить, пока он сам того не захотел.
Теперь они уже были не те, и после полуночи все четыре потаскухи отправились восвояси обслуживать других клиентов, оставив приятелей храпеть на старом матраце.
Утром хозяйка и помогавший ей в ее нелегком деле гомосексуалист кое-как одели бывшего сержанта и почти волоком дотащили до такси. Ла-Лока — а именно так звали хозяйку заведения — проводила Сентено до самого трапа парохода, где передала его прямо в руки женоподобного стюарда, пришедшего в восхищение от одной только мысли, что на протяжении всего их долгого путешествия он станет прислуживать настоящему мачо, чью грудь украшали такие сексуальные шрамы.
Наступила вечерняя пора, пылающие лучи солнца плясали на скалах острова Ла-Гомера, который проплывал сейчас по левому борту и медленно тонул в океане, когда Дамиан Сентено появился на палубе и, удобно устроившись на перилах, глубоко вдохнул свежий, ароматный воздух, изгнавший из головы его последние пары алкоголя. Потом он еще долго сидел, вглядываясь в голубой, бескрайний океан, где-то на просторах которого затерялись его враги, ставшие единственным препятствием на пути к богатству.
Когда солнце уже спряталось за чистым горизонтом, ему вспомнился другой вечер, когда он сидел на веранде гасиенды в Мосаге и то же самое солнце заходило за грядой кратеров, рассыпаясь тысячами бликов по заборам из черного камня, по виноградникам, по финиковым рощам и таким красным, что было больно глазам, бугенвеллеям.
Когда он впервые увидел Лансароте, тот ему совершенно не понравился. Все там было чужим: и однообразные, каменистые пейзажи, и странные, словно не от мира сего, люди. Сейчас же он поймал себя на мысли, что остров проник в его душу, опутал невидимыми щупальцами его сердце и память и теперь тянет назад.
Впрочем, мысль о том, чтобы провести остаток своих дней в имении на холме, наслаждаясь тишиной и навеки позабыв о войнах и авантюрах, казалась ему более чем привлекательной. В глубине души он считал, что жизнь его, начавшаяся в доме рыночной воровки, должна была закончиться тихо и спокойно. И сейчас в роскошной каюте огромного трансатлантического лайнера плыл не нищий наемный убийца Сентено, а дон Дамиан, владелец гасиенды, нескольких винных погребов, трех домов на Арресифе и одного прекрасного «бьюика» вишневого цвета.
