Ознакомительная версия.
Её замешательство было похоже на колебание воды, когда бросаешь в своё отражение камень. Когда она представила сына в его детской с чужой женщиной, она почувствовала, что ревность снова захлестнула её, будто волна лодку, болтаемую на привязи далеко от берега, так как выше «спустили море» и вода поднялась. Там, где была земля под ногами и в неё можно было уткнуться разбитым носом, как в материнские колени, теперь была холодная заболоченная вода.
Ещё больше Лидия Андреевна расстроилась, когда узнала, что девушка сына никакая не студентка, а портниха в ателье, но он будет её уговаривать учиться, а нынешняя её специальность пригодится всегда: и подработать можно, и детей она обшивать будет. Последние слова совсем расстроили Лидию Андреевну. Ну и ну. «Ладно, хоть не продавщица овощей», – злорадно подумала она, приказывая себе не ревновать. Потом подумала: «Ладно, быстрее пропадёт интерес. С этой проблемой я как-нибудь справлюсь». На неё смотрело доброе, доверчивое и беспомощное лицо сына, раскатанное скалкой её взгляда.
80
Мысль, что он спокойно сможет приводить Машу к себе домой – и они будут втроём пить чай как семья, приводило его в эйфорическое настроение. Он почти не вспоминал, что недавно потерял сестру и папу.
Познакомились они через её специальность. Это были времена, когда за джинсами выстраивались километровые очереди в Москве. Можно, конечно, было купить их на барахолке, но таких денег у студентов чаще всего не было. Поэтому были мастера-умельцы, что эти джинсы шили. Один такой умелец обшивал чуть ли не весь факультет, точнее тех, кто в состоянии был заплатить за работу. Гриша в это число не входил. Да и не мог он покупать одежду сам. Это делала его мама. Но девочка-швея разводила кактусы и от кого-то узнала, что на факультете есть мальчик, имеющий большую коллекцию редких суккулентов, причём большинство кактусов у него цветёт. Девочка попросила познакомить её с юным натуралистом. Гриша, друзья которого немного посмеивались над его увлечением, был рад принести кому-то маленьких кактусят. Сама девочка не вызвала у него никакого интереса. Худая, как палка, коротко стриженная брюнетка, одевающаяся под мальчика: джинсы собственного пошива и бесформенный серый свитер, скрадывающий её худобу. От мальчика её отличало обилие косметики на веснушчатом лице: все ресницы были так густо намазаны тушью, что казались склеенными, будто на щёточке для чистки обуви. Выщипанные чёрные бровки, точно нарисованные чёрным грифелем, придавали ей выражение лица разбитной бабёнки, хотя лицо было обтянуто очень нежной и тонкой, как папиросная бумага, почти детской кожей, через которую просвечивал змеящийся ручеёк на виске и лихорадочный румянец, напоминающий преждевременно поспевшее яблоко, в котором червяк проделал свой ход. Была на щеке и коричневая родинка, напоминающая пятнышко, ведущая в проеденный лабиринт. Глаза прохладные, как зеленоватая, подёрнутая ржавчиной осенняя вода. Узкие губы девушки, будто сложенные в постоянную усмешку, были, видимо, сильно обветрены и слегка шелушились, распускаясь отслоившимися лепестками нежно розовой губной помады с перламутровым отливом. Девушка курила, речь её казалась резка и сдобрена всякими современными жаргонизмами типа «чувак», «клёво», «кайф», что вызывали у Гриши всегда оскомину, будто он наелся красной рябины, ещё не прихваченной морозом, и ему было невдомёк, что неожиданный мороз может превратить эти ягоды в вишню в шоколаде. Звали девушку Машей. Маша была благодарна Грише за кактусы и предложила за «так» пошить ему джинсы, если он принесёт ей ткань. Но Гриша не решился просить у матери, чтобы та купила джинсу или дала денег на неё, сказал Маше спасибо и забыл про неё на месяц. Через месяц Маша позвонила ему по телефону и пожаловалась, что она оказалась никудышным натуралистом: все кактусы у неё стали загнивать от корня, становясь мягкими и рыхлыми, будто сопревший в целлофановом пакете зелёный лук, и что делать, она совсем не знает: то ли зараза какая-то на кактусы нашла, то ли земля у неё такая неподходящая, а ведь она делала всё по правилам: и песочек насыпала, и кирпичи битые, и щебень. Гриша сказал, что он должен всё сам посмотреть и только потом сможет сказать, что это: болезнь, неправильный полив, неподходящая почва, неблагоприятная атмосфера в комнате или что-то ещё.
Жила Маша на съёмной квартире, что снимали они вдвоём с подружкой из ателье. Подруга два-три раза в неделю ездила домой, так как у её матери недавно был инсульт и отцу требовалась её помощь.
Откуда возникает любовь, поднимающая нас от земли? Из чего возникает торнадо, смерч, отрывающий от земли дом или уносящий с собой его крышу? Зачем люди прыгают на неведомый плот, отчаливший от обыденного берега?
Маша смотрела на нескладного Гришу и слушала лекцию о кактусах, будто наблюдала за распиливанием женщины заезжим фокусником. Холодная дрожь, как быстрая сухая ладонь, скользнула по его спине. Иногда их руки сталкивались – и тогда каждому казалось, что он словно тронул летящую птицу.
Этот мальчик не был в её вкусе, она презирала мальчиков-хлюпиков. Зажгла сигарету, сделала затяжку, красиво, как видела недавно в кино, отводя пальцы с малиновыми ногтями, напоминающими ландрин. Протянула ему сигарету. Он испуганно замотал головой и сказал, что просит её не курить, так как его тошнит от сигаретного дыма. Она пожала плечами, будто отсыревшей спичкой, чиркнула улыбкой, съёжилась и потушила зажжённую сигарету о песок в обрезанной пластмассовой банке из-под «Чистоля» с высаженным в неё кактусом. Пошла на кухню, нарочно виляя костлявыми бёдрами, принесла две чашки чаю, четыре бледные сушки и четыре ириски «Золотой ключик», два гранёных стакана, яблоко, что тут же разрезала пополам, и початую бутылку красного вина. Мария разлила вино по стаканам и предложила выпить за знакомство. Чокнулись звоном кефирных бутылок в авоське. Мария тут же осушила свой стакан – и сочно захрустела яблоком. Гриша отпил ровно половину, немного накапал в чай, а остальное оставил допивать по глоткам во время чаепития.
Чай пили в молчании, совершенно не зная о чём говорить, сидя на краешке дивана, каждый прижавшись к своему валику. Гриша рассматривал дырявые тапки, что ему дала девушка, и почему-то чувствовал себя, словно на экзамене, перед которым всю ночь не спал, читая толстый учебник, а сейчас вдруг обнаружил, что ничего не знает, только ладони помнят тяжесть книги и шероховатый её коленкор.
Маша встала и включила магнитофон. Музыки этой он не знал, как, впрочем, ничего не знал вообще из того, что коллекционировали и записывали его товарищи. Бабушка иногда ставила дома слушать старые пластинки с романсами, некоторые их них ему нравились, рождали какое-то необъяснимое томление по чужой жизни, которая ушла, сорвавшись с острия патефонной иглы перелётной птицей, улетевшей в края, откуда не бывает возврата. Мама чаще всего просто слушала концерты по телевизору. Обычно за концерт попадались две-три лирические песни, что будили в нём нечто потаённое и возвышенное, будто звучание органа. Словно подснежник показывал свою взъерошенную головку птенца, пробиваясь из-под земли, потом вытягивал свою шею всё сильнее и сильнее, раскрывая, точно клюв, чашечку, жадно ловя первые солнечные лучи. Мария же включила музыку, мотив этот он не знал, но она была типа утренней радиомелодии «На зарядку, на зарядку становись…»: расталкивала в человеке его сладко спавший жизненный тонус. Под неё тело сжималось в пружинку, которую хотелось бросить на пол и смотреть, как она сокращается и удлиняется, извиваясь после того, как больно упала неваляшкой на пол.
Мария схватила его за руку и вытащила на середину комнаты. Подняв тонкие ручки со сжатыми кулачками, ставшие похожими на барабанные палочки, она запрокинула голову и задёргалась, будто кукла на сцене, что дёргали за ниточки за ширмой. Потом подскочила к лампе на комоде, похожей на камелёк, щёлкнула выключателем. Затем, по-прежнему подёргиваясь в танце, подскочила к выключателю на стене, щёлкнула им – и верхний свет исчез, точно в театре, когда на сцене начинается действие. Теперь вся комнатушка была освещена отблеском костра. Язычок огненного змея подрагивал в светильнике в такт музыке. Девушка продолжала танцевать, всё больше становясь похожей то ли на языческую богиню, то ли на остриженную ведьму, пляшущую у костра. Вместо шаманского бубна звенели бубенцами металлические тарелки ребят из джаза. Гриша неловко переминался с ноги на ногу, будто стоял у классной доски. Мария протянула свои руки, показавшиеся ему ветками сухого, мотаемого ветром дерева, чья крона почувствовала приближающийся верховой пожар. Обожгла своими ладонями его затёкшие пальцы и стала танцевать вместе с ним, взяв его холодные, как студень, кисти в свои жаркие ладони, начала совершать ими движения, будто в детской игре «Кто кого переборет?» (когда становились, прижав свои ладони к ладоням соперника, и начинали давить друг на друга). Только перебарывала в этой игре всегда она. Толкала плечом, как ядро, руку Гриши, а затем тянула на себя, будто рыболовную снасть. Гриша весь вспотел, пытаясь попасть с девушкой в такт, и думал только о том, как бы не отдавить её босые ноги, так как тапочки в начале танца были сброшены изящным движением ноги и улетели далеко под диван. Он чувствовал, что рубашка прилипла под шерстяным джемпером к телу, волосы слиплись, на лбу выступил пот и стекает по носу так, что очки рискуют соскользнуть на пол. В ушах бухала музыка, в висках – разогнанная по сосудам кровь. Ему начинало не хватать воздуха – и он разевал рот, заглатывая кислород, как пойманная рыба, вытащенная рыбаком на сушу. Вдруг Мария выпустила его руки, как будто бросила надоевшую игрушку, и стянула с себя джемпер, оставшись в чёрном батнике, поблёскивающем и переливающемся в свете ночника, точно шкура змеи. Протянула снова руки Грише, но не взяла его за мокрые ладони, а просунула их под его руки, растопыренные, словно он пытался сбалансировать своё равновесие конуса, опрокинутого на вершину. Взяла ловкими пальцами закройщицы, примеряющей заказ, за широкую двойную резинку свитера и потянула, как с ребёнка, вверх. Гриша покорно поднял ватные руки. Когда его руки оставались ещё в мешке рукавов, а его нос уткнулся в верблюжью шерсть домашней вязки, Мария вдруг собрала резинку свитера движением продавщицы, завязывающей пакет, и, кокетливо засмеявшись, спросила изломанным голосом: «Ну что? Оставить тебя так? Попался, кот в мешке?» Гриша почувствовал, как колючая шерсть щекочет ему нос и он готов чихнуть, ощутил на пересохших губах свалявшийся ворс, погружаясь в колокол непроглядной ночи, накрывший его с головой, – и сквозь эту ночь и лязг музыки в ушах слушая зарождающийся комариный писк, сопровождаемый пиликаньем на скрипке кузнечика… Ещё чуть-чуть – и он потеряет сознание. Он резко дёрнулся и высвободился из свитера. Мария смеялась, показывая свои ровные мелкие щучьи зубы, глядящие из нежной раковины рта.
Ознакомительная версия.
