Ознакомительная версия.
Меньше всего он был способен простить ей то, что многое из того, что он ей рассказывал, она почти никогда не слушала или выслушивала как-то мимоходом. Начинала намётывать очередные джинсы, прокладывая иголкой аккуратные ровные белые стежки, похожие на отпечатки следов на мокром песке, и Гриша всегда удивлялся тому, что у такой непредсказуемой женщины могут быть такие ровные стежки. Или начинала подпиливать и полировать свои ногти, частенько обкусанные, как у ребёнка, с тёмной каёмкой под ними, как он потом понял, после работы в выходные у мамы в деревне. Или начинала что-нибудь готовить: например, садилась в кресло, ставила на пол кастрюльку и резала туда привезённые из деревни яблоки, чтобы сварить варенье. Ещё больше его злило то, что как только он замолкал, она тут же начинала щебетать о чём-нибудь другом: о дне рождения тётки в деревне, о подружке, у которой нашли гепатит, о замшевой сумочке, что она присмотрела в магазине. Даже, когда он принимался ей подробно рассказывать о кактусах, через которые они познакомились, она могла его перебить и начать вспоминать какую-нибудь предпоследнюю серию очередной мыльной оперы.
И всё же теперь он постоянно думал об этой девушке… Словно он поднимался по берегу реки вверх по течению, уходил вроде бы далеко, а потом ступал в тёплую воду, расслабившись, отдавался ей, пытаясь продолжать двигаться вверх, делая сильные, размеренные движения уже без сбивающегося дыхания, но со смирением видел, что плывёт он задом вниз по реке: он мог только замедлить своё движение вниз, но всё равно рано или поздно его неминуемо выносило течением в то место, откуда он начал свой путь. Девушка стала истоком пути.
Его начало мучить то, что Мария не представлена матери. Он по-прежнему встречался с ней тайно от мамы, но он не привык и не умел врать. А тут он был вынужден всё время выдумывать какую-нибудь причину. Это было сделать не так легко. Близких друзей у него не водилось. Оставалась только библиотека. Он не мог попросить Машу не звонить ему домой, но так как любой звонок, который был адресован ему, вызывал у мамы вопрос «Кто это?», то ему было сложно говорить с этой девушкой. Приходилось отвечать ей односложно, боясь выдать себя. Маме он говорил всегда, что трезвонил сокурсник, скажем, уточнял расписание занятий. Ему казалась, что мама видела, как краснели мочки его ушей и ознобный холодок сползал по спине вниз. Интересно, как бы она отреагировала, узнав, что это не просто знакомая девушка и даже не его девушка, а его женщина. Страшно представить! Он сидит, склонившись над письменным столом, и готовится к экзаменам, которых боится не потому, что ничего не знает и не понимает, а потому что привык получать только отличные оценки и не хочет огорчать маму. В голову ничего не лезет, мысли всё время виляют, как велосипед, наскочивший на кочку, и снова, и снова возвращаются к девушке, которую он не решается назвать любимой, но которая прочно поселилась в его жизни и исчезновение которой просто страшно и невозможно теперь представить...
Он был почти уверен, что Мария не понравится матери уже тем, что у неё нет образования и жилья в городе. Впрочем, мама тоже когда-то жила в общаге, можно будет ей напомнить об этом. Хуже всего было то, что Маша и не собиралась больше учиться:
– А зачем? Чтобы на рынке носками торговать? На зарплату ИТР всё равно не проживёшь.
«Так-то оно так, но как же без образования?..» – думал Гриша.
Куда девалась та пора, когда он брёл по щиколотку в луже из-под натаявшего снега и чувствовал себя, будто за штурвалом ледокола, бороздящего Ледовитый океан? Льдины расступались перед ним, громоздясь друг на дружку и открывая под собой беспросветную глубину. Теперь за его спиной стояла женщина в чёрных очках, клоунских штанах и огненном парике с именем «Ревность». Приходила она всегда внезапно, вкрадчиво обнимала за плечи, поворачивала к себе лицом и пристально смотрела в его глаза, рождая смутное беспокойство. Он вспоминал первое бесстыдное Машино прикосновение, которым она в их первую встречу так сказочно возбудила его – и думал о том, что для неё этот жест был обыденный и привычный. Это было нестерпимо. Ревность забиралась в него, будто крыса в спартанской казни, потихоньку выгрызая всё внутри. Он представлял, как Мария, кокетливо улыбаясь, ловко и бережно, опоясывает бёдра мужчин сантиметровой лентой, чтобы снять с них мерку, – и скрипел зубами, чтобы не застонать. Это было непереносимо.
Однажды, когда она отказалась от встречи с ним, сославшись на срочные заказы, он целую неделю каждый вечер приходил к ней во двор, садился на лавочку в глубине двора, скрытую под тополями, обложенными пухом, с которой был виден её подъезд, и сидел там, наблюдая за качанием двери – будто открывал и закрывал книгу, пробежав очередной абзац или страницу. Строчки были серы, написаны посредственностью, сюжет не захватывал, но чувство, сродни тому, что было у школьника, который получил от учителя список книг, которые он должен прочесть за лето и отразить их содержание в дневнике, не позволяло встать ему и уйти, пока он не дожидался, как Машу проглотит подъезд. Что он хотел увидеть? Одна ли она пройдёт? Не поднимется ли кто к ней позднее? Но как он бы смог тогда отфильтровать её посетителя от соседа по лестничной клетке? Само сидение часами на отсыревшей от частых дождей лавке в ожидании непонятно чего было как весенняя аллергия на майское безудержное цветение и тополиный пух, катавшийся по серому асфальту, словно слепые персидские котята…
82
Он стал плохо спать. Когда умерла Васечка, а за ней и отец, он спал. Спал тяжёлым забытьём, как больной с высокой температурой, когда вся реальность кажется мелкой и несущественной. Он тогда постоянно выныривал из своего беспамятства, в котором не было места снам, оглядывал в растерянности свою комнату – и тут же вспоминал, что они с мамой теперь одни. Ему хотелось тотчас пойти к маме в комнату, обнять её, чувствуя, как её руки прижимают его голову к своей груди и гладят его спутанные со сна волосы. Но он никогда не делал этого, так как просто боялся спугнуть её недолгий сон, понимая, что, скорее всего, у неё бывает бессонница, которую он прочитывал по утрам по её покрасневшим глазам и сбившейся пыльной паутине морщин, лежащей под веками, точно на поверхности застывшего, отливающего синевой мелкого озерца. Теперь он тоже перестал спать. Ворочался с боку на бок, взбивал, будто тесто, подушку, но она тут же опадала под тяжестью его головы, словно резиновая с дыркой в боку, и становилась твёрдой, как матрас. Лёгкое одеяло давило и душило его. Тело казалось угловатым и собственные кости вдавливались под тяжестью тела в мясо, причиняя неудобство, кожа зудела… Перед глазами теперь стояла Мария, а не Васечка и папа, но если он всё же, наконец, под утро засыпал, сны теперь хищным коршуном прилетали и парили над ним, будто высматривая добычу. Ему теперь снились и Васечка, и папа, но почему-то почти никогда живые, хотя иногда они оживали: прямо на глазах у него вставали из гроба. Этот сон повторялся не раз и не два, и почти каждый раз он просыпался весь мокрый, будто в гриппозном жару, и думал, что их больше нет – и подушка становилась влажной, и он засовывал её угол в рот, чтобы не услышала мама. А однажды приснилась Васечка, будто она вместо Маши, и так ему с ней хорошо было и никакой настороженности, полное доверие, как две половинки одного яблока… Проснувшись, он испугался тогда ещё больше, чем когда папа и Васечка из гробов вставали и разговаривали с ним. Но и этот его сон повторился, и повторялся ещё и ещё. И если в первый раз он показался ему чудовищным и испугал его, то потом он находил его приятным и даже ждал его и думал, что хорошо бы опять это сновидение повторилось. И он снова, как в детстве, летал во сне, теперь уже вместе с Васечкой. Сестра держала его крепко за руку – так, как когда ей доверяли забрать его из детского сада, и они летели над парком, который был весь в цвету, будто снегом осыпан, над рекой, над лугом в голубых, словно её глаза, незабудках… И сладко пахло жасмином… Утром он чувствовал необыкновенную лёгкость, точно он и вправду оторвался от земли, каждый его суставчик пружинил и он начинал вместо физзарядки репетировать перед зеркалом показанный Машей танец.
83
Спустя два месяца после того вечера, когда в его жизнь брызнули новые краски, когда он случайно нажал тюбик с надписью на языке, которого он не знал, Мария сказала ему:
– Давай поженимся!
От неожиданности Гриша уронил очки на пол. Он совсем не собирался сейчас жениться.
– Заведём двоих детей – и тогда тебя после института в армию не возьмут.
«Совсем что ли не соображает? Это же надо! А на что детей растить?» – с удивлением подумал Гриша.
– Ты на что их воспитывать собираешься?
Ознакомительная версия.
