Неважно, что письмо было адресовано Марку, ведь уже только адрес — [email protected] — должен был сообщить Софи, что он принадлежит всей семье. Какое-либо возобновление ощущения того, что она вламывается не в свое дело, было совершенно некстати: Джин требовалось незамедлительно отправить ответ, дружелюбный, но краткий, уведомление о получении, не побуждающее ни к чему дальнейшему.
Дорогая моя Софи:
Прости, что вместо Марка тебе отвечаю я — он ужасно занят. Нам обоим очень жаль, что мы так и не встретились с тобой в Лондоне.
Это она стерла. Возможно, Марк с тех пор с ней виделся — из ее послания представлялось, что она пытается устроить встречу.
Софи, мне очень жаль, что я разминулась с тобой в Лондоне, — Виктория была очень тронута встречей со своей давней нянечкой. Надеюсь, в следующий раз нам повезет больше.
Всего наилучшего,
Джин(н!)
Джин готова была это отправить, но потом засомневалась. Ее смущало то, что Марк Софи помогает. Джин находила ее противной, но, может, Марк был ею растроган. «Ранимая» — его тип, он любит этот проект. Или, может, он просто заинтригован дочерью Сандрин, ее современной заменой. Молодой citoyenne[79] Европейского Сообщества, не связанной слишком ранним материнством; открыткой из по-иному прожитого прошлого. Или из не в полной мере прожитого прошлого — с неодолимым его очарованием. Она бессчетное число раз выслушивала его воспоминания, спустя годы и годы, о лете 67-го, определенно его лете любви, о том, как лежал он на дне поставленной на якорь и раскачиваемой ветром лодки, где в качестве постели выступали влажные спасательные круги, предаваясь неистовым поцелуям.
Эта сцена расширилась (то ли на самом деле, то ли только в ее воображении, этого она сама уже не понимала), чтобы включить в себя отчаянные ежедневные соития на берегу после наступления темноты, где от яростного ветра защищала огромная каменная стена, мощные бастионы Сен-Мало. Месяц-другой блаженной первой любви, что, конечно же, означало и первый секс, прежде чем наступит fête[80], с которым появится и плотный бретонец, тот, что отобьет Сандрин у него — у гораздо более перспективного супруга (не мальчика, но мужа), — прежде чем ветер усилится настолько, что сдует тощего семнадцатилетнего Марка обратно через Ла-Манш.
Возможно, кто знает, он видел в Софи ту женщину, которой могла бы стать Сандрин, если бы он остался — если бы греб дальше на лодке вместе со своей стройной французской невестой, в роли фаты у которой выступала бы рыбацкая сеть. У кого не бывает подобных фантазий? Их французики-дети, в полосатых свитерах и беретах, отороченных лентой, играли бы зимой на берегу. Оказание помощи Софи было, возможно, для него не более чем способом отблагодарить ее мать за ту первую любовь; Джин в точности знала, каким образом это сияние со временем только усиливается, — так же, скажем, как в ее недавних мыслях о поездке с Ларри Мондом на прогулочном теплоходе. Это — упражнения в ностальгии, а не новый игровой замысел; плоть от плоти их нынешнего возраста, когда приходится искать в прошлом, словно на береговой линии, красивые раковины, зеленые стеклышки и (мы всегда честолюбивы, неизбывно любопытны) запечатанные в бутылку послания. Будущее же принадлежит детям: оно теряется в пространстве.
Джин отменила свой ответ. Вместо этого в строке «Тема» она написала: Кое-что для тебя, — и переслала письмо Софи по адресу офиса Марка. Три месяца спустя после своего первоначального — и бесполезного — ответа Джиоване Джин покончила с посредничеством.
Когда Джин и Билл впервые оказались наедине, он помахал ей: подойди, мол, поближе. Она долго не могла понять, чего он хочет: речь у него была смазана из-за лекарств и, как она подозревала (но ни один врач этого не подтверждал), еще одного удара. Отец с силой хлопнул себя по бороде — и продолжал по ней бить, колотил по ней, напряженно выкатив на нее круглые глаза, — Дедушка Время. По выражению его лица можно было предположить, что у него случился непроизвольный спазм в кисти руки, которого он испугался.
Трудность понимания усугублялась для Джин ее собственным страхом — этот внезапный скачок в солидный возраст никоим образом не давал понять, успокоится ли вновь течение времени или же усилится. Словно ускоренный фильм, думала Джин, воспроизводящий порчу некоторых мягких фруктов, персиков или слив, в которых время прорывает нору, пока не упрется в непреодолимую косточку. Кроме того, ей мешало отсутствие опыта: они всегда понимали друг друга без каких-либо усилий. Так кем же он был, этот старик, устремляющий на нее взгляд страшных глаз? Может быть, кем-то из предков, голубоглазым генералом Конфедерации, но уж никак не ее отцом.
Наконец до нее дошло. Она взяла его бритву и жестами изобразила, что бреет самой себе шею, — не осознавая этого, она переняла его немоту. Да, так и есть. Билл хотел, чтобы она его побрила. Он закивал — энергично, серьезно, голова его подпрыгивала, то ли выражая согласие, то ли свидетельствуя об активном одряхлении.
Она уселась, прогнув его кровать, а затем, впихивая подушки отцу под спину, уловила в его глазах пышущее нетерпение, столь же ему чуждое, как и борода: Билл никогда ничего не выказывал, кроме безграничной и мудрой терпеливости. Джин заторопилась. Горячее полотенце, чтобы у него расслабились поры; вместо крема для бритья — мыло. Поддерживая правую руку левой, она приступила к делу, проводя бритвой снизу вверх от скулы к челюсти и отчаянно стараясь оправдать его доверие — в конце концов, он мог попросить об этом Филлис. Может, он вообще завел себе бороду только для того, чтобы она ее сбрила. А это оказалось намного труднее, чем ей представлялось. Подобно смене подгузника, это было простой задачей, управляться с которой, однако же, невозможно без практики.
Кожа Билла утратила упругость, и Джин, боясь слишком сильно ее поцарапать, осторожно и безуспешно водила лезвием, многократно повторяя одно и то же движение, пока он ее не отослал, горестно и разражено всплеснув своими большими руками. Ей удалось расчистить одну-единственную полоску, словно бы убрав снег с узкой пешеходной тропинки. Она вытерла остававшуюся мыльную пену, но на лице у медсестры, явившейся, чтобы передать ей сообщение, четко читались сомнения: это у него высыпание или же обострение плешивости? В записке говорилось, что ей звонил Ларри Монд, который оставил свой номер. Джин понятия не имела, как он узнал, что она здесь, но эта тайна вскоре разъяснилась, потому что вслед за медсестрой вошла Мэрианн.
Со времени своего приезда она встречалась с сестрой впервые, а безразличие Мэрианн к ней с годами все более усилилось, какие бы мягкие прокладки ни сохранялись между ними. Так что, когда в дверях появилась темная голова с новой мальчишеской стрижкой, Джин удивилась тому, насколько приятно ей ее увидеть. Перемену в своих чувствах она могла приписать только угнетенному состоянию их старика и воспоминаниям — неизбежным в этой больничной обстановке — о смерти Билли.
Они вместе сидели рядом с отцом — Мэрианн ни словом не обмолвилась о его неоднородной бороде, предположительно потому, что сочла это делом его собственных рук, — пока его усталость не стала бросаться в глаза: нижние веки у него набрякли, влажные и с красными ободками, как у гончей. Поцеловав его, они вышли из здания, чтобы Мэрианн могла покурить. Еще один приятный сюрприз — в кои-то веки она не скрывала этого от Джин, чтобы выглядеть более безупречной.
Ее сестра сбросила в весе, но отнюдь не убавила в уме. Она спросила, добрался ли до нее Ларри. Сидя на ступеньках, Джин вдруг вспомнила, что Ларри знаком с Дугом Майклтуэйтом, адвокатом, мужем Мэрианн, и все это показалось ей настолько обещающим, что она упустила из виду простую вещь: по сравнению с интенсивной терапией обещающим является решительно все.
— Как ты насчет того, что пообедать сегодня вечером à quatre[81]? — импульсивно спросила Джин. Даже сама эта фраза дарует какое-то праздничное настроение, подумала она. — Или, может, нам следует включить и маму — если нам удастся убедить ее выйти.
Джин испытывала подъем из-за беспокойной праздности и обнаружившейся возможности дружбы с сестрой, почти не смея уже помыслить о шансе увидеть Ларри, причем в безопасности, обеспечиваемой семейным сбором.
Они позвонили Дугу, а тот связался с Ларри: об обеде договорились. А потом Мэрианн, выглядевшая совсем не по-матерински в своих тесных линялых клешах, начала хихикать. Джин понимала, что отчасти это порождалось нервным напряжением из-за тревоги о папе, но все же думала, уж не завела ли ее обычно мрачная сестра романа — как еще объяснить эту перемену настроения, очертаний и стиля, эту эльфову прическу, эти радующие глаз брюки в обтяжку, с талией ниже пояса?
