Сергей повертел трубку — она орала противным голосом, с сожалением положил ее и пошел в кухню. Наташка сидела за столом.
— Думаешь, — сказала она, — если заплатил, можешь издеваться как хочешь? Ты не прав.
— Ин вино веритас. Давай выпьем. Разве пятерка — деньги?
— И опять не прав. Пятерка, конечно, ерунда, но важен почин. А потом можно и прибавить. Вот ты сколько получаешь?
— Сейчас. Давай выпьем. Мне нужно позвонить.
— Не горит. Или боишься, что жена придет? Давай закроемся и свет погасим.
— Ты и в деревне такая смелая?
— А что? Она позвонит-позвонит и пойдет к своему хахалю. Думаешь, у нее хахаля нет?
— Интересная мысль. Не бойся, она сегодня не придет. В другой раз проверим.
— Тогда посиди. Так ты сколько получаешь?
— Выпили! — Сергей взялся за рюмку. — И подожди. Я только позвоню.
Он опять пошел к телефону.
— Я, — сказал он, набрав номер, — не нужны мне твои серые новости. Я вчера «8½» смотрел. Не мог я тебя взять, меня самого взяли. Там такая давка была — хоть конную милицию вызывай. Пуговицу оторвали, пока с билетом лез. Как еще билет не вырвали! А потом, знаешь, смешно было. Из-за чего шум? Зачем милиция? Ты представляешь, мечется этот несчастный Гвидо Ансельми — кажется, так его зовут, — которого играет великолепный Мастрояни, то между бабами, с которыми он раньше спал или собирался это сделать, то между своими детскими воспоминаниями, в которых тоже до фига эротики... Ну, баб временами голых показывают... Не совсем, правда, но кое-что видно... А что еще? Зачем все это? Не поймешь.
В конце — это, наверное, Феллини очень любит — такой горько-радостный карнавал. Помнишь, как Кабирия идет в финале — оскорбленная, обманутая, оборванная? Слезы у нее на глазах — и тут толпа каких-то веселых людей. Они пляшут, поют вокруг нее, и, подчиняясь их настроению... Погоди!
Что-то загремело. Сергей пошел посмотреть, что случилось. Наташка стояла на четвереньках перед ванной и мычала.
— Порядок, — сказал Сергей и пустил воду, — только не утони.
— Так вот, помнишь, — вернулся он к телефонной трубке, — все они кружатся около Кабирии, и она оказывается охваченной этим весельем — не совсем, но самую чуточку, но уже появляется какая-то надежда у зрителя, что переживет свое горе героиня, что не так уж страшно то, что произошло, а если и страшно, то что поделаешь, жить все равно нужно. Гениально, правда?
Но там, в «Кабирии», был сюжет, ты знал, что с ней происходит, что она хочет, кто ее обманывает, — все было ясно. А здесь вот такие метания, а потом похожий карнавальчик, все берутся за руки и водят хоровод вокруг не то макета, не то настоящей ракеты — пускай раньше было тяжело и противно, но жизнь продолжается. И потому, что раньше ничего понять было нельзя, этот железный финал не срабатывает. В итоге думаешь: «А на фига все это?»
Потом наступила очередь Сергея слушать. Прижав трубку к уху, он кивал, говорил: «Да, да. Ну и что? Допустим. А зачем?» Наташка вошла в комнату, села у ног Сергея. Он не обратил на нее внимания.
— А ты меня не разлюбишь? — спросила Наташка и дернула его за штанину. — Ты будешь меня любить всегда-всегда? Давай, как у Райкина — осенние листья шумят и шумят в саду. Я твою дочку буду любить.. А жену мы кому-нибудь отдадим. Она ведь красивая, да? Вон у нее марафета сколько в ванной. Не пропадет.
— Ну уж дудки! — закричал вдруг Сергей. — При чем здесь свобода художника? Разве я на нее покушался? Пусть он будет самим собой. И никто не требует, чтобы он только отражал. Зачем ты несешь всю эту ерунду? Я согласен, что художника нужно судить по законам, которые он сам установил для себя. Но если законодатель ошибся? И ничего не значит — как он совершил ошибку, выразив себя или изменив себе. Личность художника не может быть критерием. Как мерить метром, который не можешь взять в руки?
Нет, я не владею истиной в чистом виде. Ты прав, нет у меня ее и в виде сиропа. И компота тоже нет. Но какого черта ты звонишь среди ночи и судишь о том, что даже не видел? А таким восторженным идиотам и смотреть не стоит. И, наверное, прав наш родной кинопрокат, что защищает мозги таких, как ты, от чрезмерного напряжения. Посмотрел в свое время «Кубанских казаков» — и хватит с тебя. И больше не рыпайся.
Сергей повесил трубку. Наташка уже спала, положив голову ему на колени. Он поднял ее, положил на кровать, отвернул край одеяла и перекатил Наташку на простыню. Платье задралось, Сергей потянул его выше, хотел снять. Наташка открыла глаза и бессмысленно уставилась на него.
— Извини! — сказал Сергей. — Может, разуешься?
Но и разувать Наташку ему пришлось самому. Потом он разделся, выключил свет и лег рядом. Несколько минут он лежал неподвижно, потом зажег спичку, стал набирать, номер, но бросил трубку. А через минуту телефон зазвонил.
— Что тебе? — спросил Сергей. — Ну и что? Да? Ладно. Что еще? Господи, ну при чем здесь Буденный и Бабель? Борода уже у этого анекдота. И что говорил Пушкин про толпу я тоже знаю. Но пойми, что любой свободе творчества положен предел — восприятие читателя. И этот предел, по-моему, разумный. Творчество без расчета на зрителя — это онанизм. Разве я говорю, что Кафку нужно издавать стотысячным тиражом? Ну назови мне хоть одно произведение, которое оценили бы только потомки. Стендаль не годится — у него и при жизни были читатели. Ты мне лучше скажи, кто сегодня читает Стендаля. А Толстого читают все, но его и при жизни читали. Нет, я не демагог, не волюнтарист. А ты обходи графоманов, скупай у них рукописи и храни их под подушкой. Все!
Сергей повесил трубку, но через секунду телефон зазвонил снова. Он снял трубку, сказал: «Да!», но слушать не стал, положил ее на пол. Он подождал несколько минут, потом, улыбаясь, поднял:
— Наговорился?
И дал отбой. Трубку он положил рядом с телефоном. Она загудела громко, как сирена. Он повертелся, потом положил ее на рычаг — телефон тотчас зазвонил.
— Чтоб ты сдох! — выругался Сергей и спрятал трубку под подушку.
Утром зазвенел будильник. Сергей, проснувшись, подумал, что это телефон, свесился с кровати, чтобы найти его, увидел часы, ахнул и вскочил. Через минуту он был уже одет. Наташка спала.
— Вставай! — он потряс ее за плечо. — Я опаздываю.
Он сбегал на кухню, принес вчерашнюю пятерку.
— Возьми. Только скорее — мне очень некогда.
Наташка встала, одёрнула платье, молча пошла к двери. У порога она обернулась.
— Ты добрый? А я тебя об этом просила? — крикнула она и швырнула эту бумажку. — Подавись ты своими деньгами.
В семь часов народу на улице немного и машин почти нет. Наташка шла по пустой улице. Район был новый, зелени еще никакой, кроме затоптанной травки и тонких, в палец, саженцев. Утро было ясным, от политых мостовых еще тянуло прохладой. Где-то рядом все время что-то падало, и грохот прокатывался по пустой улице. Наташка повернула за угол — здоровый парень в распахнутой спецовке поддевал из кузова машины ящики с румяными батонами и бросал их на обитый жестью подоконник булочной. Пахло теплым хлебом.
— Эй, — крикнула Наташка, — дай батончик!
— Оголодала?
— Мне для коровы. Где я ей травы возьму?
— Правильно. Молоко небось жирное от хлеба?
— Что ты! Одно масло!
— Сколько же ей батонов нужно? — парень мотался между машиной и окном булочной.
— Мешок. И то мало.
— А чего я тебя раньше не видел?
— Мы только переехали.
— И корову взяли?
— Ну!
— Из деревни?
— Ну да! Из центра.
— Где же вы ее там держали?
— А у нас барак был аварийный. Туда никакое начальство не заходило. А комнаты были свободные, в аварийный новых не селят. Вот и держали — кто козу, кто свинью.
— Правильно. Зачем помещению пустовать? Воняло здорово?
— Ничего. Все равно переезжать скоро.
— А теперь как?
— В ванной. Воды горячей пока нет.
— Хитрая у тебя мать. А ты, значит, побираешься?
— А тебе жалко?
— Мешок твой где?
— Попробовать сначала нужно. Может, у тебя невкусный.
— Садись, — парень разломил батон пополам, они сели на ступеньку машины. — Ну как?
— Ничего.
— Вон как наворачиваешь. А ты что, спишь с коровой вместе? Платье она тебе жевала?
— Она! Хахаль настырный попался. Гляди, как все измял. А ты девочек не лапаешь?
— Тебе очень надо знать?
— Знаю я вас, правильных, первые лезете.
— Откуда ты такая умная?
— А ты дурочек больше любишь?
— Ну-ка встань!
— А зачем?
— Встань, тебе говорят!
Наташка встала, парень посмотрел на нее сверху вниз и ударил ногой под зад.
— Ты чего? Ты чего? — загнусила Наташка, отскочив.
— Пошла домой! Я тебе рога посшибаю!
— Посшибаешь, как же!
— Брысь отсюда!
Наташка, размазывая слезы, затрусила по все еще пустой улице. Через несколько домов в чахлом скверике она села на лавочку и закрыла глаза. Солнце было приятное, еще не слепило. Прохожих почти не было, Наташка задремала.
