– Это как? Сорок третий был, а теперь? Сорок первый, что ли?
– Маша, что ты хочешь? Возраст, нога усыхает.
– Да не может она на два размера усохнуть! Даже наоборот, у меня вот тридцать седьмой раньше был, а за жизнь набила мозолей – в тридцать восьмой еле влезаю!
– Вот ты, ей-богу!..
Константин взял у нее ботинок, оторвал клочок от газеты, запихал в него, потом в другой.
– Вот и всё. А размер дело такое. У меня в плечах пятьдесят второй всегда был, купил вот костюм по привычке, а он болтается, как на вешалке. Я весь усох, Маша, разве не видно? Болезнь, что ты хочешь!
– Да, правда, раньше ты помощней был... – сказала Мария Антоновна, с особенным вниманием оглядывая Константина. – Ты куда собираешься-то?
– Да просто – пройтись.
– Ну, и я пройдусь, – решила Липкина. Ей хотелось посмотреть, как воспримут Константина бывшие односельчане.
5
Ей хотелось посмотреть, как воспримут Константина те, кто его знал со стороны, потому что неправда, что родственники, в том числе муж и жена, лучше всех знают друг друга. То есть, конечно, лучше, но выборочно. Они обычно концентрируются на чем-то либо хорошем, если любят друг друга, либо плохом, если не очень любят. А сторонние люди видят во всей цельности, непредвзято и объективно. Оттого и бывают парадоксы: жена после двадцати лет совместной жизни такое узнает о муже, что не в силах поверить: не мог он этого сделать! А те, кто с ее мужем всего-навсего несколько раз пива выпили после работы, посмеиваются: мог, да еще как мог!
Мария Антоновна попросила Константина выйти, чтобы переодеться – не как на праздник, но всё-таки и не совсем обыденно.
Тот вышел и торопливо направился к сараю. Достал из кармана какой-то сверток, сунул под старые доски.
Появилась Липкина, и они отправились по селу.
Первым в поле видения оказался Ваучер. Он бродил по двору и отчитывал свою единственную курицу, которую завел на время пребывания в Анисовке: врачи велели ему выпивать в день по одному сырому яйцу.
– У тебя целый курятник на тебя одну, зараза ты! – ворчал Ваучер. – Ну и несись там по-людски, как положено! Нет, мотает ее где-то! Дождешься – прирежу! А что ты думала? Какая от тебя польза? Одно яйцо в неделю несешь, и то не найти... Взял тебя как путную, а ты как себя ведешь? Мне стадо вас, что ли, заводить? Я тут временно. А, вот оно! – он залез в густой бурьян и нашел яйцо. – Ладно, живи пока.
– Здоров, Ваучер! – окликнула его Липкина.
Ваучер приставил ладонь козырьком ко лбу:
– И вам того же.
– Не узнаешь?
– Тебя-то?
– Да не меня-то! Его-то! – указала Липкина на Константина.
– Что-то я...
– Ну ты даешь, дед! – сказал Константин. – Я же...
– Постой, – оборвала Липкина. – Пусть сам узнает...
Ваучер долго вглядывался и наконец спросил:
– Агроном Липкин, что ли? Так тот давно помер.
– Вот! Он-то помер, а сын? Константин который?
– В самом деле. Константин? Бориса Антоныча сын?
– Ну! Помнишь, ты телегу с лошадью у дома оставил, а мы, пацаны, вскочили и давай ее гнать! Чуть не поубивались тогда, я упал, руку повредил – вот, шрам до сих пор остался! – Он засучил рукав и показал шрам. – Помнишь?
– Вроде помню...
После этого Липкина предложила:
– Ну что? Пойдем, что ли, к твоему лучшему другу?
– К Дугаеву?
– К Дуганову. Неужели забыл?
– Если бы забыл, я бы близко его фамилию не вспомнил. Я просто путаюсь. Дуганов Валера, как же! Только с пустыми руками неудобно. Зайдем? – кивнул он в сторону магазина.
– Можно...
И они вошли в магазин.
6
Они вошли в магазин, и Липкина, стесняясь того, что она с посторонним человеком, сразу пояснила:
– Здравствуй, Шура, это вот муж мой нашелся. Ты, наверно, не помнишь его, тридцать лет прошло.
– Да меня еще и на свете не было! – слукавила Шура. – Чего желаем?
– Водку, – распорядился Константин. – Всё равно какую, но из спирта класса люкс. Коньяк армянский. Сыра полкило, колбасы полкило, вот эти вот консервы, две банки. Икра есть?
– Баклажанная, кабачковая?
– Красная!
– Нету. А кто ее тут будет брать?
– Я бы взял.
Липкина с невольным уважением наблюдала за действиями Константина: нет на свете женщины, которую не пленяет широта и щедрость мужчины.
А Константин уверенным жестом полез в карман, но тут же огорчился.
– Деньги дома оставил! Ты подожди, Маша, я сейчас! И он хотел выйти, но Липкина остановила:
– Ладно, не суетись, – и спросила Шуру, доставая кошелек: – Сколько насчитала?
И вот они в доме Дуганова, и вот началось уже дружеское выпиванье, полился дружеский разговор.
Мария Антоновна больше помалкивает, что ей, кстати, несвойственно. Она смотрит и слушает.
Константин, с любовью глядя на Дуганова, говорит:
– Вот так, дорогой ты мой друг детства! Жизнь прошла, как с белых яблонь дым! Кем я только не был! Взрывником работал, учился заочно, в Омске на руднике мастером был, в Магадане деревообрабатывающий комбинат строил, в Марийской Республике заведовал лесосплавом, а в Вологде возглавлял профсоюз на целлюлозном комбинате!
– А мы тут тоже без дела не сидели! И руководить приходилось, – скромно упомянул Дуганов.
– Не тебе ли?
– И мне в том числе. Не постоянно, но... В общем, интенсивно жили.
– Я уж вижу! Как всё было, так и осталось! Церковь вон до сих пор восстановить не можете! Разрушить-то легко!
– А это дело верующих! – оправдался Дуганов. И, будучи привержен точным фактам, добавил: – А разрушили ее после того, как ты пропал, лет двадцать назад. И не разрушили, а бросили просто. При тебе она целая была, ты забыл?
Константин с легкостью объяснил:
– Целая, а к тому шло, что бросят! Ничего. Была бы душа целая. За это – выпьем!
И они выпили.
7
Они выпили, и Липкина с Константином пошли дальше. К Акупации.
– Мир я повидал, вот что главное! – рассказывал ей Константин. – Большой мир! Люди умеют работать и умеют отдыхать! Не как здесь. Здесь же рвут жилы: корова, свиньи, куры – а о себе подумать? Ты вот, я помню, только чуть постарше меня, а выглядишь, прости за правду, на все семьдесят!
– Вообще-то семьдесят шесть мне, – засмеялась Акупация.
– Сколько?!
– Семьдесят шесть.
– О том и речь! – не смутился Константин, хотя речь была вовсе не о том. – Семьдесят шесть лет, а что у тебя есть, что накоплено? Вот эта вон конура, да пензия! – нарочно испортил он слово, дразнясь. – Эх, вы! Пропащие люди!
Когда вышли на улицу, Липкина спросила:
– Чего это ты разошелся так?
– Я не разошелся, а правду говорю. Всю жизнь на этом стоял. И пострадал из-за этого.
– Ладно, страдалец. Пошли домой, устала я.
– Стой! А не Микишина ли это дом?
– Точно. Неужели узнал?
– Не такой уж я беспамятный! Зайдем!
Липкина согласилась – ее обнадежила памятливость Константина.
И вот они уже в доме Николая Ивановича, беседуют. Правда, Николай Иванович сам не столько слушатель, сколько разговорник.
– Некоторые правды не любят... – сказал он в кон мыслям Константина, и тот поспешил заявить:
– Только не я!
– А я говорил и буду говорить! Не требуйте от людей человеческой работы, пока не создали человеческих условий! Это с одной стороны. А с другой – если у тебя руки и голова – не пропадешь! Но мы же какие? – Вышли на улицу – там плохо, тут нехорошо!
– Я вот тоже...
– А у самого во дворе бурьян, колодец пять лет не чищен, к соседу за водой ходит! Нету порядка! В голове в первую очередь! Я не говорю про заграницу, я вот к хохлам ездил лет, что ли, двадцать назад, к жениной сестре, муж у нее служил там. Село. Как у нас. Но домики аккуратные, на заборе досточки – одна к одной! Стеночки оштукатуренные, беленые, приятно смотреть! На воротах нарисовано чего-нибудь. А у нас? Там фанеру прибил, там жести кусок, там горбыль пристроил, вот тебе и дом! Некрасиво же! Строим, как не себе. А почему? А потому что привыкли: сегодня у тебя что-то есть, а завтра отнимут, чего же стараться?
Константин наконец получил возможность вставить слово и горячо подхватил:
– Так в этом и дело! Где жрем, там и... всё остальное! Русского мужика, я тебе скажу, надо сечь! Хозяйства он давно уже не понимает! С женщинами обращается отвратительно! Детей не воспитывает! Культурно не развивается!
Микишин должен был радоваться такому единомыслию, но он не радовался. Наоборот, чем больше Константин обличал окружающее, тем сильнее он хмурился. И наконец прямо возмутился:
– Ты чего это тут сидишь и клевещешь? Ты чего нас грязью мажешь, а?
Константин опешил:
– Да ты сам...
– Что я сам?
– Сам только что про это же говорил!
– Имею право – я тут живу! А чужим не позволю!
– Какой же я чужой, Николай Иваныч, ты что?
– А такой! Ты кто вообще? Мария Антоновна, ты кого привела ко мне?
Липкина промолчала, а Константин обиженно закричал:
– Опомнись, Николай Иваныч, Константин я, ее муж!
– Не знаю такого! – отрицал Микишин. – Помню: тот был мужик добрый, веселый, а ты какой-то совсем не такой!
