Я пробыл в Колонии Роз лишь два дня, а уже подружился со всеми – просто поразительно. Достаточно несколько раз пообедать с людьми и посидеть в компании, уже кажется, будто всех знаешь.
Кроме того, что в Колонии Роз ко мне вернулись привычки алкоголика, произошло еще то же самое, что бывает на свадебных торжествах, растянувшихся на несколько дней, когда с одними тесно сближаешься, других не выносишь, но в любом случае тех и других знаешь так близко, как почти не бывает в повседневной жизни.
Итак, моими любимыми членами колонии стали Мангров и Тинкл. Естественно, мы – трое мужчин – сошлись Друг с другом на задней террасе, потом вместе поужинали за одним из маленьких столиков-спутников, за которым к нам присоединились София, Дон – я с ними завтракал – и древняя художница по имени Дженет, так ловко управлявшаяся с едой, что я вновь призадумался о природе официально признанной слепоты. Тем временем Тинкл сидел рядом со мной, и я видел в нем младшего, меньшего брата, которого у меня никогда не было, хотя он был на год меня старше.
Колония Роз, как я пытался объяснить, проводя аналогию со свадебными торжествами, представляла собой настоящую оранжерею эмоций. Здесь все росло быстрее, чем в реальном мире. Мне понадобились бы годы, чтобы почувствовать близость с Тинклом, если бы мы встретились в реальном мире, а в Колонии Роз после третьего совместного обеда уже стали закадычными приятелями.
Бобьен, пропустившая выпивку перед ужином, сидела за большим столом, и я постоянно физически чувствовал на своей шее болезненно жалившие уколы. Она явно мысленно помахивала ледорубом в мою сторону. Ава так и не пришла в столовую, что меня уязвило, но я сполна напился вина и надеялся увидеть ее позже.
Мы ели корнуэльских кур, пюре из батата, салат, столовую наполняли обычные звуки, которые издают за едой люди, а также разговоры об уведомлении, оставленном доктором Хиббеном перед ужином на главном столе. Далее я его процитирую:
«Уважаемые колонисты!
Величайшая опасность, грозящая нашей старой усадьбе, – огонь. Все 232 человека должны помнить о своей ответственности и соблюдать осторожность. Далее: если кто-то взял тапочки Сигрид Бобьен, прошу вернуть их мне. Наша цель – создать условия для серьезной работы. Мы не должны забывать об этом. Попробуем восстановить прежнюю атмосферу, проведя приятный вечер за выпивкой у меня дома после ужина. Приходите к 20:30.
Доктор Хиббен».
Как я понял, случай беспрецедентный. Никто даже не помнил, чтоб директор Колонии Роз когда-нибудь предпринимал подобные действия. Отдельных колонистов время от времени предупреждали, даже исключали, но колония в целом никогда еще не получала выговора. Поэтому ощутимо чувствовался стадный страх – если мы не исправимся, нас всех накажут, даже если мы не виновны в совершенных до сих пор преступлениях: прожженной простыне и украденных тапочках.
В качестве способа противодействия общей тревоге, или, напротив, ее усиления, главным предметом нашей застольной дискуссии были примеры дурного поведения колонистов, и Мангров поведал особенно цветистую историю, хотя излагал ее примечательно ровным и серьезным тоном, без всякой аффектации – мажорно-депрессивным.
– Несколько лет назад был здесь в зимнее время один свихнувшийся английский писатель, – мрачно и торжественно объявил он. Глазная повязка лоснилась, здоровый глаз излучал рассудительность и отчаяние в равных долях. – Он шнырял в спальни постояльцев и совал под кровати чайные чашки со своей мочой.
– Я тоже слышала, – подтвердила София в футболке излюбленного черного цвета. – О чем он при этом думал?
– Полный идиот, – заключил Дон, прыщавый скульптор, на которого интересно было смотреть: шрамы на лице бросались в глаза, половинка большого пальца тоже привлекала внимание. – Если бы я застал его в своей комнате, вытряхнул бы потроха с дерьмом вместе. Как его звали?
– Филип Голдберг, – ответил Мангров.
Еврей, конечно, подумал я про себя. Мы вечно нарушаем спокойствие.
– Возмутительно, – сказала София. – Как ему вообще разрешили приехать сюда?
– Сюда вечно берут всяких чокнутых, – заявила Дженет.
– Он опубликовал роман, хорошо принятый в Англии, – сообщил Мангров.
– Как его уличили? – поинтересовался Тинкл.
– Точно не знаю, – сказал Мангров. – Я приехал через несколько недель после того, как его попросили убраться. По-моему, вышло так, что кто-то обнаружил чашку, кому-то рассказал, потом все остальные стали заглядывать под кровати и увидели чашки.
– Но как выяснили, что это его рук дело? – расспрашивал Дон.
– Повторяю, я точно не знаю, – повторил Мангров. – Просто поняли, что это он. Странный был человек. Потом, видно, признался Хиббену при личной встрече.
– Интересно, что он сейчас делает, – вымолвил я.
– Почему? – удивилась София.
– Всякий раз, услышав об интересных людях, даже о возмутительно интересных, обязательно думаю, чем они занимаются в данный момент. Хотя тот писатель скорей всего спит, если он в Англии, в чем нет ничего особенно интересного, но, по крайней мере, мир может чувствовать себя спокойно, не опасаясь его извращенных проделок.
– Кажется, чайные чашки вполне в английском стиле, – довольно проницательно заметил Тинкл.
– Гнусная пакость, – заключил Дон.
– По-моему, вы правы насчет чайных чашек, – обратился я к Тинклу. – Может быть, он хотел дать подсказку, настоящую английскую подсказку, как маньяк-убийца, который хочет, чтоб его поймали.
После этого беседа переключилась на других безнадежных личностей, потерявших рассудок в колонии, причем список вышел весьма внушительный. Но меня это не волновало, так как я успел привыкнуть к сходству колонии с сумасшедшим домом.
После ужина Мангров, Тинкл и я направились в комнату Тинкла посовещаться с бутылкой виски. Оставалось около получаса до новой встречи с остальными у Хиббена, где нас вновь будет ждать белое вино, хотя предположительно он иногда предлагает и джин. Я надеялся, что там появится Ава. По-прежнему был в галстуке с колибри и пиджаке из сирсакера, решив лучше остаться в костюме, который уже произвел на нее благоприятное впечатление. Не встретившись с ней за ужином, я мог бы погрузиться в мрачное разочарование, но радостно – и пьяно – плыл вместе с двумя своими друзьями.
Мангров, как самый старший и потому естественный лидер, сел в комнате Тинкла на легкий стул с перекладинами, на котором я сидел в прошлый раз. Я занял кресло за письменным столом Тинкла, а сам Тинкл расположился на кровати. Каждый держал в руках добрый стакан виски, которое мы по-джентльменски потягивали. Тинкл раздал по кругу сигары, включил вентилятор; мы пускали дым в окно.
Все молча наслаждались мужской компанией, а я пристально разглядывал нашего высокого меланхоличного лидера Мангрова. Он выглядел вполне величественно, с длинными ногами, в наглазной повязке. Ему было скорее под пятьдесят, чем за сорок, но велосипедные гонки поддерживали его в хорошей форме.
Уставившись на наглазную повязку, я вдруг спросил, больше не в силах сдержаться:
– Как вы глаз потеряли?
Не собирался спрашивать – само с языка сорвалось.
– Я глаз не потерял, – спокойно ответил Мангров.
Я был до того потрясен, что не произнес ни слова, зато Тинкл спросил:
– Для чего тогда повязка? – В пьяном виде он был уверен в себе, тогда как в трезвом, наоборот, сдержан, как я заметил в то утро.
– Испробую радикальный метод лечения от депрессии, – объяснил Мангров. – Ходил в Нью-Йорке к психиатру, который придерживается холистического подхода. Пробует переместить деятельность моего мозга в левое полушарие. У меня постепенно стало работать почти исключительно правое полушарие, ответственное за творческую деятельность, и, слишком на него полагаясь, я подвергся жестокой депрессии после эмоциональной травмы. Врач сказал, что никогда не видел человека в подобной депрессии, который еще остается в живых.
– Но ведь повязка на левом глазу, – заметил я.
– Правое полушарие мозга контролирует левую половину тела, – объяснил Мангров.
– Я про это совсем позабыл, – сказал я. – Все равно что под парусами идти. Терпеть не могу, когда левое – это правое, а правое – левое. Хотя, кажется, за творческую деятельность отвечает как раз левое полушарие, но, может быть, тут я сознательно ошибаюсь. Впрочем, надо сказать, дело темное.
– Помогает? – спросил Тинкл Мангрова, и я задумался, может быть, Тинкл хочет выяснить, не поможет ли наглазная повязка справиться с его осечками. Интересно, какое полушарие мозга контролирует половой член. Поскольку он находится посередине, рассуждал я, возможно, его контролируют оба полушария, что не лишено смысла: когда одно полушарие отключается, все равно хочется, чтобы пенис работал. Поэтому Тинклу, возможно, придется носить повязки на обоих глазах.
