Эта вторая, верхняя голова была женской. Две головы Паскаля Пинона есть на фотографиях 20-х и 30-х годов; последняя сделана за несколько дней до его смерти. К тому времени он уже приобрел определенную международную известность, и ему посвящена биография, опубликованная после его смерти: написал ее импресарио Джон Шайдлер, "A Monster's Life".
Фотографий вполне достаточно.
Все они выражают печаль и достоинство; словно бы обе головы всегда смотрели в объектив, сознавая, что потом их никогда не поймут, что те, кто увидит фотографии, никогда не поймут. Можно сказать так: Паскаль Пинон нес свою вторую голову так, как рудокоп медного рудника носит свою шахтерскую лампочку. Так он и нес ее всю жизнь: как рудокоп носит свою шахтерскую лампочку в том мраке, в котором он предпочел жить, так и Пинон нес ее сквозь невероятный свет жизни. Но его лампочка не давала света. Фотографии свидетельствуют об ином: в эту лампу врывалась скорее тьма, в нее и в него.
Сначала этого невозможно было себе представить.
Невозможно было представить, что верхняя голова действительно была кем-то, личностью, человеком. Ведь определение человека включает в себя нечто большее, нечто более безусловное. Говоря о Пиноне, всегда употребляли местоимение "он". Обозначить границу человека можно только одним способом: очертив ее вокруг всего человека как единого целого. Стало быть, та женщина была частью Пинона.
Позднее, говоря о нем, стали употреблять местоимение "они". По очень простой причине: люди в конце концов уразумели, что так поступал он сам. Он дал ей имя: Мария. И тогда люди осознали. Тогда и она начала существовать.
Сперва она просто была. Потом он дал ей имя. И тогда она начала существовать.
Случилось так, что слух об их существовании дошел до цивилизованного мира благодаря импресарио из Сан-Диего; его звали Джон Шайдлер, и он был владельцем небольшого шапито на Западном побережье. Он отправился в Мексику, чтобы проверить достоверность слухов, прибыл на место, по его собственному свидетельству, измотанный, весь в поту и принялся бродить по поселку, расспрашивая горняков. Но никто ничего не слышал о двухголовом монстре.
Никто.
Кроме того, люди, которых он расспрашивал, проявляли непонятную ему враждебность. Однако, как он несколько мелодраматически пишет в своей книге, "прямо над входом в рудник я вдруг увидел высоко в небе белого альбатроса, описывавшего гигантские круги, как будто он указывал на нужное мне место; и тогда я, собравшись с духом, вошел, несмотря на враждебность местных горняков, в рудник и нашел предмет моего вожделения".
Похоже, Шайдлер не обошелся без взяток.
Проблема заключалась в том, что хотя Пинон и существовал на самом деле, но в руднике его держали не как рабочего, а как заложника. Его держали там взаперти в качестве оберега. Суеверные горняки, пишет Шайдлер, считали этого монстра порождением Сатаны — таким образом, благодаря счастливому случаю, в их власти оказался ребенок Сатаны.
Его держали в качестве оберега, потому как не мог же Сатана позволить погибнуть одному из своих детей и обрушить рудник.
Подобно низверженному с небес ангелу его держали в качестве оберега против самого зла.
Рудничные начальники, с которыми перво-наперво связался Шайдлер, выказали и смущение, и нервозность. Они уверяли, что не разделяют суеверий рабочих, но, по их мнению, присутствие Пинона все же способствует сохранению в руднике спокойной обстановки. В то же время они были встревожены тем, что история появится в газетах и вызовет скандал.
Импресарио отвели к Пинону.
Пинона поместили в небольшом расширении одного из рудничных штреков. Его щедро снабжали и пищей, и водой, но держали на привязи. Он лежал на нарах, застеленных соломой и кусками кожи. Испражнения убирали ежедневно.
Очевидно, импресарио провел удачные переговоры с начальством, чередуя угрозы со взятками. Самого Пинона, естественно, о его желании не спросили. Только спустя пару лет кто-то поинтересовался у него, не испытал ли он счастья, когда его освободили. Ответ был кратким:
Мария этого хотела.
Но это произошло намного позднее, в тот период, когда он стал называть ее по имени и окружающие поняли, что она существует как человек.
Он почти не говорил о времени, проведенном в руднике.
Об одной детали упомянул: он обернул ее тряпкой, чтобы защитить. От чего защитить, так и осталось невыясненным. Может, от грязи, может — от взглядов. Время, проведенное в руднике, он называл несчастливым. Он сидел на соломе, на ногах — цепь, Мария замотана в тряпку, они с Марией не ладили. Это ужасно, что они не ладили. Они думали друг о друге без приязни, скорее с неприязнью. Бывало, что, сидя там, в темноте, он испытывал к ней ненависть. Только когда внешние обстоятельства в какой-то степени изменились и они вышли из рудника, их любовь расцвела. Первые ростки этой любви появились в марте 1922 года, и с тех пор она становилась все крепче.
Под конец можно было говорить о незыблемой любви, за одним-единственным исключением.
В разговорах с Хелен Портич, сестрой милосердия, которая ухаживала за ним в последний год его жизни, он представлял дело приблизительно так. Он говорил короткими фразами, чуть ли не смущенно, о времени в руднике, а об отношении к нему Марии (когда они сидели в темноте, в неволе) сказал, что никогда по-настоящему не понимал, чего она хочет. Знал лишь, что она им недовольна. У него в голове день и ночь словно звучал протяжный стон, своего рода тихий, бесконечный, жалобный крик.
Поэтому их отношения нельзя было назвать хорошими.
Он имел в виду, что по-другому и быть не могло.
Разве мог он любить этот протяжный, полный отчаяния, жалобный крик. Это было невыносимо. Нет, о любви и речи не шло.
Ее голова была меньше, чем его.
Их вывели из рудника ночью, альбатрос исчез. Импресарио поместил их в гостиницу и принялся их отмывать. За один раз это сделать не удалось, грязь просто въелась в кожу, но Шайдлер заплатил парикмахеру, и тот постриг их и несколько раз выкупал, и с каждым купанием их кожа становилась все светлее; медленно, почти таинственно, как проступает в проявочной ванночке фотография, проступили их лица.
На следующий день они отправились на север, и тогда-то Паскаль Пинон впервые увидел свою жену в зеркале.
Он увидел ее в первый раз. Потом он будет часто видеть ее. Потом ему будет доставлять удовольствие смотреть на нее.
Потом он придет к выводу, что она красивая.
Сейчас в зеркале он увидел ее лицо с раскосыми, прекрасными глазами, высокими скулами и тонким носом. Все, что ему казалось отвратительным в нем самом, нравилось ему в ней. Когда они жили в руднике, он стыдился ее — он понимал, что это из-за нее они были не как все, поэтому и стыдился. Он же не знал тогда, что она красивая. В то время он ведь мог только погладить ее ладонью, он поднимал руку и проводил ею по лицу Марии, и ничего, к чему он прикасался, не указывало на то, что у нее красивые, раскосые глаза, скулы высокие, как свод, нос тонкий, ноздри трепещущие, а рот изящный; он проводил по ее лицу ладонью и думал, будто она безобразна. Он видел по глазам горняков, когда те подходили к ним со своими лампочками и срывали с нее повязку, что она безобразна. Иначе откуда бы в их глазах был этот ужас. Поэтому-то он и старался закрывать ее. Теперь же, после того как импресарио проявил их лица из тьмы, теперь, когда он постриг их и под конец протянул им зеркало, теперь он решил, что она красивая.
Самыми живыми были глаза: они постоянно моргали, иногда беспокойно, иногда печально и неспешно. Видно было, как они следят за всем, двигаются из стороны в сторону: стоило кому-нибудь неожиданно войти в комнату, веки вздрагивали, взгляд метался и успокаивался лишь спустя несколько секунд. Порой глаза моргали более нетерпеливо, словно бы она движением глаз пыталась привлечь внимание окружающих или хотела что-то сказать.
Или, когда он, стоя перед зеркалом, молча разглядывал ее, хотела запретить ему смотреть на нее.
Она была похожа на пойманную лань с глазами, которые моргают то ли от страха, то ли от беспомощности; то, что глаза пытались что-то сказать, со временем поняли все, но вот что именно — этого понять было невозможно.
Лишь один человек имел ключ к этой тайне: Паскаль. Он один.
Октябрь; письмо от К. Опять о мальчике.
Восемь раз он предпринимал попытки покончить с собой, прежде чем ему наконец удалось это. Как будто он протягивал им эти самоубийства не для того, чтобы его спасли, что было бы привычно, нет, он делал предложение. Все попытки были неуклюжими, иногда просто смешными. Первый раз он использовал свои часы, браслет от них, вернее, стальной штифтик, которым браслет крепится к корпусу, и им мальчик попытался продырявить вену. Он ковырял и ковырял этим тупым штифтом и в конце концов сделал крошечную дырку, из которой кровь сочилась по каплям; смешная попытка.
