У Тайлера мороз охватил всю левую половину тела: половину спины, бедро, плечо и руку, словно волной на него нанесло стаю крохотных морских ежей.
— Конни, вы что, хотите сказать, что убили этих старых женщин?
Она кивнула, глядя на него в почти полной темноте с каким-то наивным, но несколько смущенным признанием правомерности содеянного.
И снова ощущение прокатившихся по всему телу морских ежей охватило Тайлера.
— Вы считаете, я поступила неправильно? — Она спрашивала так, словно эта мысль очень ее удивила.
— Да. Да, Конни. Я так считаю.
— Почему же? Если бы только вы могли их видеть…
— Я видел всякое.
— Ну да, — устало согласилась она. — Вы-то, конечно, видели.
Тайлер никак не мог избавиться от подиравшего по коже мороза. Он снял руку с плеч Конни.
— Думаю, они смогут доказать, что я сделала это нарочно, — сказала она. — Тогда я пропала — засадят на всю жизнь.
— Конни, полиция разыскивает вас из-за кражи.
— За кражу?! — Она посмотрела на него так, будто он произнес что-то безумное. — Я за всю свою жизнь ничего никогда не крала. На Окружной ферме воровала Джинни Хаусман. Она брала всякое разное у пациентов, как только они поступали туда, она работала на приеме и крала чеки в конторе тоже. Обожемой! Удивительно, как это они ее до сих пор не поймали? Какое-то время мы с ней дружили, а потом она мне совсем разонравилась. Тайлер, я ничего не крала.
— Я вам верю.
— А они мне поверят?
— Не знаю.
— Если они не знают про тех двух кормленок, мне надо им сказать? Это ведь преступление, я думаю?
— Да, Конни. Это преступление.
Она отодвинулась от него и посмотрела так, будто хотела всего его охватить взглядом:
— Теперь вы по-другому ко мне станете относиться?
— Конни, вам необходима помощь.
— Но я же вам в тот день сказала.
— Что вы мне сказали?
— Я вам тогда сказала про Бекки и про то, как она от ребенка своего избавилась.
— Да.
Сердце Тайлера забилось быстрее.
— А вы ответили: «Ох, да мы все грешники». Что-то вроде этого.
— Да, но, Конни…
— А теперь вы считаете меня убийцей и смотрите на меня совсем по-другому, даже когда я говорю, что моя сестра сделала то же самое.
— Конни, это вовсе не то же самое.
— Как же так?
— Конни, послушайте. Давайте поедем найдем тех, кто сможет вам помочь.
— Вы хотите сдать меня полиции? У ребенка Бекки вся жизнь была впереди, а жизнь этих старух уже кончилась.
— Но сами-то они еще не кончились.
— Ну, Тайлер, вы меня совсем запутали. Вы правда собираетесь меня сдать?
— Вы можете оставаться тут, в церкви, пока мы решим, что нам делать, — сказал он. И добавил: — Вы же в шоке. — Но в шоке был он сам. Он поднялся со скамьи. — Вы нуждаетесь в помощи. Я поеду привезу Адриана.
Конни, рыдая, опустила голову. Тайлер снова сел на скамью. Но теперь Конни стала ему по-настоящему страшна.
— Поедем со мной, — предложил он. — Я никому не стану рассказывать о том, что вы мне сказали. Но… поехали со мной к вам домой.
Конни покачала головой.
Он остался сидеть, наблюдая за ней. Наконец он сказал:
— Я собираюсь позвонить Адриану и позвать его сюда, чтобы он приехал и вас забрал. Хватит вам ночевать в церквях и сараях, а какой разговор вы с ним поведете — это ваше дело. То, что вы рассказали мне, — строго конфиденциальная беседа священника с его прихожанкой. Оставляю вам и Адриану решать, что делать дальше.
Через темную парковку Конни шла между двумя мужчинами, повесив голову. Тайлер помог ей взобраться на пассажирское сиденье грузовика.
— Конни…
Она взглянула на него с усталой, грустной улыбкой.
Тайлер отступил назад, и грузовик покатил прочь.
Чарли Остин стоял в телефонной будке. Похолодевшими, трясущимися пальцами он набрал номер. После третьего звонка услышал ее голос — о этот голос! Все, что он пережил в своей жизни, казалось, было лишь для того, чтобы он мог слышать ее голос, исходящий из глубины ее тела, которое он знал, которое так любил.
— Привет, — сказал он. — Это я.
— Привет, я.
Он откашлялся:
— Ну как ты?
— В порядке. Хорошо. А ты?
— Нормально. — Он ущипнул себя за нос. — Скоро я тебя увижу, слава богу.
— Слушай, мне надо тебе что-то сказать. Я это обдумала. И я для тебя не гожусь.
Тесное, темное пространство, в котором он стоит. Слова точно оплетающие его тонкие проволочки.
— А ты не годишься для меня. Прошлой ночью мне спалось лучше, чем много месяцев подряд, и это мне все сказало. Так я думаю. Это о многом говорит. Я рада, что пришла к такому решению.
Он ничего не ответил. Стоял в темноте, сжимая в руке трубку.
— Мы сделаем во всем этом перерыв.
— Надолго?
С минуту она не отвечала.
— Надолго, Чарли, — наконец сказала она. — Просто насовсем. Все это сделало меня женщиной, которая мне вовсе не нравится. И я виню в этом себя, правда-правда. Но ты на меня давишь, и я не могу с этим справиться.
Чарли открыл было рот, но ничего не сказал.
— Давишь — наверное, не совсем правильное слово, и я и правда считаю, что вина тут моя. Я не должна была заходить так далеко со всем этим.
Тесное, темное пространство, окружавшее его, стало еще темнее, словно он оказался замкнут в темной бочке. Он умирал. И вдруг услышал, как сам произносит:
— Ты можешь сказать мне — почему?
— Конечно, — ответила она. И он почувствовал в этом ответе, что она подготовилась и сильна. — Я чувствую, что во мне вроде как два существа. Одно существо во мне хочет тебя, а другое… Ну, просто я не могу переносить такое давление. И нам надо остановиться.
— Тебе встретился кто-то другой? — спросил Чарли.
— Я же не об этом. И не собираюсь такие разговоры с тобой вести, Чарли. Я говорю тебе, что это не годится для меня и не годится для тебя. Это нездоровые отношения. И я не могу с этим справиться. Я чувствую, что ты все время давишь на меня, Чарли. И это нехорошо для меня. И для тебя тоже. Я могу быть тебе другом, если захочешь поговорить, — через некоторое время. А сейчас нам надо остановиться.
Другом.
— Мы не можем стать друзьями, — возразил он. Голос у него был слабым и хриплым.
— Ладно… Я больше не хочу разговаривать об этом. Прости, Чарли. Я сама во всем виновата. Прощай.
Последнее слово прозвучало не до конца — она повесила трубку.
Он достал из кармана сигареты, закурил и зашагал сквозь морозную тьму. В потрясенном мозгу все повторялись и повторялись слова: «Я не знаю, что делать. Я не знаю, что делать». Он шагал и курил. Шагал мимо домов, где в окнах еще горел свет. Мимо домов, где в окнах уже не было света. Он подумал о своем собственном доме и не знал, как ему быть. Как он сможет вернуться туда. Оставаться там. Как завтра вести уроки. «Я не знаю, что делать».
В гостиной священника горел свет. Чарли медленно проехал мимо, вглядываясь сквозь окно машины. Он курил и ходил больше часа после того, как его отвергли в телефоне-автомате, и вот теперь он развернул машину в конце дороги Степпинг-Стоун-роуд и снова проехал мимо дома священника, потом сдал машину задом и оставил ее у начала подъездной дорожки, бесшумно закрыв дверцу. Потом бесшумно двинулся к дому сквозь морозную тьму. Он никак не думал, что этот дом может выглядеть таким одиноким. В окно гостиной он увидел, что Тайлер сидит там в качалке, а вытянув голову над перилами крыльца, разглядел, что тот низко склонился в кресле, уперев локти в колени и опустив голову в ладони. Чарли долго стоял, наблюдая за Тайлером; пальцы ног у него так замерзли, что казались горячими камнями в носах его ботинок. Священник сидел без движения. Без всяких эмоций. Чарли задал себе вопрос: может, этот человек мертв? Он взошел на крыльцо, откашлялся, зажег сигарету, уронил спичку, снова откашлялся и растер спичку ботинком. Через минуту священник открыл дверь и вгляделся в осветившуюся луной темноту:
— Чарли?
Чарли шагнул мимо него и подумал, что от священника немного попахивает, волосы его спутались, а белая сорочка была такая мятая, что можно было предположить, что он в ней спал.
— Входите, Чарли, — вежливо сказал священник. — Входите-входите.
А Чарли вдруг охватило желание толкнуть этого человека так сильно, чтобы он повалился на пол. На миг он представил себе глупое удивление на лице Тайлера, когда тот станет заваливаться на спину, его болтающиеся в воздухе длинные руки и ноги, ударяющиеся о мебель.
— А дочка где? — спросил Чарли.
Мелки, карандаши и книжка-раскраска лежали на полу.
— Уже за полночь, Чарли. У вас все в порядке? Садитесь. — Священник махнул рукой в сторону дивана.
Чарли повернулся к дивану и осмотрел комнату. Свет здесь шел только от лампы у кресла-качалки, и какая-то ползучая тьма, казалось, присела в дальних углах. Потолок был такой низкий, что Чарли представилось, что сам он — огромный гриб, только что выросший в сырой и затхлой среде этого дома. Детский свитер и пара красных башмачков валялись рядом с ним на полу. Тающий снег с подошв его ботинок потихоньку подвигался к свитеру, и Чарли отошел к другому концу дивана и сел на самый краешек, засунув руки в карманы. Он был бы совсем психом, если бы стал рассказывать этому человеку про женщину в Бостоне, и надо вообще с ума сойти, чтобы сказать ему, что он боится идти домой. Поэтому он произнес:
