«Нет, это не вымысел, — думала девушка, подходя к озеру. — Ведь сны говорят иногда правду. Почему детям вдруг померещился белокаменный город, впадина на дне с рядами просторных домов? И разве только под водой бывают мертвые юрода? А недра Земли? Сколько дорог и других следов человеческой жизни скрывается в них! Свидетели терпеливого труда — обломки кувшинов и орудий, полустертые профили на монетах, зола давно угасших очагов, кости съеденных животных, фундаменты и даже стены домов, окаменелые останки тех, кто жил и любил… И пыль, даже пыль может быть красноречивой Безымянные песчинки, серо-красный прах — вот все, что осталось от стольких дерзновений и помыслов.
Гора постепенно утрачивала свое безмолвие. Пустынные пастбища покрывались дорогами Воображение учительницы вызывало тех, кто некогда пересекал здесь границу: погонщики мулов, привозившие испанские вина, угольщики и дровосеки, бродячие торговцы шелком, тонкой шерстью и перламутровыми пуговицами, возчики с грузом зерна, шафрана, красок, беженцы, солдаты и паломники, идущие в храм Сантьяго-де-Компостела.
Они прошли, и след их на земле затерялся, как след птичьих когтей, скользнувших по поверхности озера. На склонах, на лугах, где когда-то находились селения каменотесов и кузнецов, разрослись колючий кустарник и лесная малина.
Быть может, прежде эта опушка видела, как решались споры на ножах, как встречались возлюбленные. Но все исчезло, и воцарилась тишина
Роза Сонье подошла к воде. У самого края она вскарабкалась на скалу и осторожно нагнулась. Потом она обернулась и незаметно поманила Бертрана Помареда. Оба склонились над озером.
— Роза, Бертран, осторожнее! — крикнула учительница.
* * *
— И что же, по-вашему, нашлось на дне озера? — продолжал Модест. — Не город же, в самом деле! Откуда там ни с того ни с сего возьмется этот неведомый город? Ребята увидели в глубине большие плоские плиты, блестки слюды и мелькание форелей Сказать по правде, ничего там больше нет. Но детям чудится… да что дети, не только им, взрослым тоже. Когда я наверху стерегу овец, мне часто случается следить за облаками или разглядывать снега на склонах Венаска, и я могу увидеть в них что угодно: профили людей, дома, разные орудия… Так что я повторяю вам: сынишке Помареда и Розе Сонье попалась, верно, картинка в книжке, и им померещилось, будто они видят то же самое в озере. Эта учительница уехала от нас на следующий год. А она была хорошая. Добрая и красивая была у нас учительница. После нее учителя у нас не задерживались. Они оставались на годик, а то и на полгода и даже меньше, а потом требовали перевода. Как наступали дожди и снега, они только и мечтали о долине… Так о чем я говорил? Мадемуазель Буайе томилась сердечной печалью. Ее суженый ушел к другой. Не знаю, куда она потом подалась. Кажется, устроилась в Тулузе. Никто из наших больше ее не видел. Однажды вечером я встретил ее на берегу озера. Это было, конечно, до ее отъезда. Так вот однажды… Может, и она хотела еще раз посмотреть, нет ли там города. Я вышел из дому и направился к озеру. Люблю побродить в хорошие дни. Возьму с собой табачку и пускаюсь в путь. Дорогой я иной раз ставлю силки, но главное не в них, а в самой прогулке. Так вот, в тот раз я добрался до самого озера. Погода стояла прекрасная, полнолуние, и светло как днем. Сенокос уже кончился, никто меня не ждал, срочных дел не было. Я поел супу и отправился не спеша в сторону хребтов. На обратном пути я решил идти мимо озера. Ходить по горам лучше всего в такие ночи. Вдыхаешь все запахи разом: сено, ель, липа, мята, малина. Да еще свежесть проточной воды. Скалы за день накалились на солнце и ночью согревают воздух. Если уж говорить начистоту, эта девушка походила на женщину, которой я лишился. В лунном свете мне казалось, что это она и есть…
Когда Модест шагал к озеру, он вдруг вспомнил о звере. Зверь мог притаиться где-то во тьме, совсем рядом, и следить за ним. Но, поразмыслив, охотник пожал плечами. В июньские ночи медведи не спускаются к жилью человека. Им хватает еды на верху.
Модест шел легким шагом. Его веревочные подошвы беззвучно касались травы. Залитое ярким лунным светом озеро чуть заметно колыхалось. Далеко за деревьями раздался жалобный и призывный крик птицы, бархатистый и страстный, как голос любви. Крик смолк, и тишина показалась еще более глубокой.
Невдалеке от берега Модест присел на траву и закурил. Мысль увлекла его к белым домам, которые привиделись детям в прозрачности вод. Мраморные колонны, чистые улицы, королевские дворцы… В мечтах воплощены сокровенные желания. Жилища этих детей сложены из грубых камней, они крыты соломой или шершавым черным шифером. Дети действительно увидели этот город, но лишь им одним было дано его видеть.
Далекая птица снова отозвалась во мраке. То был не грозный крик ночного хищника, то взывала любовь: «Приди, мой друг, приди, моя голубка… Я хочу, чтобы руки твои протянулись мне навстречу. Твои щеки нежны, как цветок апельсина. Когда мои губы касаются твоей груди, я ощущаю чудесные лепестки магнолии, белые и чистые. Ты смыкаешь руки на моей шее. Тесно и жарко прижимается ко мне твое тело. Ты невесома, как пух, и сладостна, как мед. Ты нежна, как вербена. Твое прикосновение обжигает, как снег. Я беру тебя на руки, я несу тебя. И тяжела и легка моя бесценная ноша».
Любовный призыв доносился из леса; он летел по бесчисленным дорогам, он трепетал над озером. В нем звучал голос родника под диким ирисом, аромат цветущей липы и малины и приглушенное воркование лесной голубки.
Модест хотел было идти дальше, как вдруг чья-то тень скользнула по лужайке к неподвижному озеру Кто-то прошел по тропе, что вела из селения.
Это была учительница, и пастух тотчас узнал ее. Темным пятном она отделилась от ночного мрака. Лунные лучи коснулись ее черной шерстяной шали, черных волос и черных глаз. Она подошла к воде и наклонилась. Модест затаил дыхание. Она выпрямилась и пошла вдоль берега к более глубоким местам. Модест спрятал огонек сигареты в кулак, вспомнив вдруг, что этот жест сохранился у него с времен войны.
Девушка нагнулась над водой. Что она искала там — белый город или смерть? Он почувствовал, что бледнеет, вся его кровь отхлынула от сердца. Девушка наклонилась ниже, из глубины на нее смотрело женское лицо; черные глаза смотрели из озера в глаза живом женщины. «О голубка моя, друг мой!..» Любовный призыв ночной птицы зазвенел в ушах пастуха.
Словно большое крыло пронеслось над озером и лесом. Это был даже не ветер, а неуловимое движение замершего воздуха; вздрогнули листья и травы, очнулись и затрепетали невидимые цветы, розы в далеких садах, созвездия жасмина, венчики жимолости, зеленые ели и липы.
Модест почувствовал, что он здесь наедине с этой женщиной, что среди горных просторов нет никого, кроме него и этого черноглазого, черноволосого цветка, чей облик так близко напоминал пастуху его прежнюю любовь, только был еще краше и нежнее. И не быть никогда ни войне, ни беде Там, где в лунных лучах стоит эта девушка, царят светлая ночь, пение лесного голубя и напоенный теплом июнь.
Вдруг ему показалось, что она вот-вот бросится в воду. Модест вскочил. Девушка протянула вперед руки, как будто собираясь нырнуть или ласково коснуться кого-то. Модест окликнул ее. Он сам не узнал своего голоса. Она вздрогнула и отпрянула назад. Густая тень опять поглотила ее, но опасный шаг был позади.
Широкими шагами Модест Бестеги двинулся к ней. Он не переставая говорил. Он хотел удержать ее, развеять наваждение звуками своего голоса. Он сам не узнавал его. В его голосе звенел призыв влюбленной птицы, шорох густых ветвей и шелест легких листьев, в нем была дразнящая сладость цветущей липы, шелковистая нежность березовой коры, смолистая томность ели.
А птица все пела. «Мои уста коснутся твоей груди, словно чудесных лепестков магнолии».
Увидев рослую фигуру горца, девушка успокоилась. Она узнала его. Он шел к ней, высокий и прямой, как дерево, сошедшее с места. Он говорил о прохладной ночи и о том, что скоро поднимется ветер. Но ветер не поднялся. Иное дыхание нарушило тишину; оно донеслось из недр пространств и времен. В небе сиял усеянный звездами Млечный Путь. Модест шел к женщине. В неподвижной тишине озера и лесов, в самом сердце благоуханной ночи оставались только они — мужчина и женщина.
Чуть стемнеет, я часто слышу гитару Пабло. Его самого не видно в темной комнате, закатные лучи ласкают только его руки — руки и струны гитары. Сухие матовые руки на золотистых вибрирующих струнах. Испанец задумчиво напевает на кухне Модеста. Трудно уловить грань между мечтой и действительностью в его речах и песнях. Он знает бессчетное множество народных мелодий, и не всегда поймешь, поет ли он знакомые песни или импровизирует. По временам слова теряются в неопределенном «тра-ла-ла», пока Пабло сочиняет продолжение. Иногда в его пении можно разобрать лишь неясные фразы или просто отдельные слова, обычные в народных песнях: noche, lirios, amor, corason[22]. Кажется, будто он нанизывает подряд все эти amor, corason, rosas, noche[23], а затем заменит или переставит словечко и снова звучит: sangre, noche, rosas, amor[24]. И слушатель и певец волен примыслить к этим словам что угодно: ветреную женщину, насмешки или ревность любовника, клятвы, удар кинжалом… Аккорды гитары негромко вторят словам и мыслям.
