Другие, посмелее духом, приходили ко мне в гости поразвратничать среди древних гробов. Китайские художники и поэты ценили уединение с лисой, особенно по пьяной лавочке. А утром любили проснуться в траве у замшелого могильного камня, вскочить и, крича от ужаса, бежать к ближайшему храму с распущенными на ветру волосами. Это было очень красиво – смотришь из-за дерева, смеешься в рукав… А через пару дней приходили опять. Какие тогда жили возвышенные, благородные, тонкие люди! Я и денег с них часто не брала.
Эти идиллические времена пролетели быстро, и от них у меня остались самые хорошие воспоминания. Куда бы меня потом ни бросала жизнь, я всегда слегка тосковала по своей уютной могилке. Поэтому для меня было радостно переселиться в этот лесной уголок. Мне казалось, что вернулись старые дни. Двойная нора, где мы жили, даже планировкой напоминала мое древнее прибежище – правда, комнаты были поменьше, и теперь мои дни проходили не в одиночестве, а с Александром.
Александр освоился на новом месте быстро. Его раны зажили – оказалось достаточно обернуться собакой на ночь. Утром он так и остался ею – отправился на прогулку по оврагу. Я была рада, что он не стесняется этого тела – оно его, похоже, даже развлекало, как новая игрушка. Нравилась ему, видимо, не сама эта форма, а ее устойчивое постоянство: волком он мог быть только короткий промежуток времени, а собакой – сколько угодно.
Больше того, эта черная собака даже могла кое-как говорить – правда, она выговаривала слова очень смешно, и сначала я хохотала до слез. Но Александр не обижался, и вскоре я привыкла. В первые дни он много бегал по лесу – знакомился с окрестностями. Я опасалась, что из-за своих амбиций он может пометить слишком большой кусок леса, но побоялась оскорбить его самолюбие, сказав ему об этом. Да и постоять за себя в случае чего мы могли. «Мы»… Я никак не могла привыкнуть к этому местоимению.
Наверно, потому, что наше жилье напоминало о месте, где я столько лет совершенствовала свой дух, мне захотелось объяснить Александру главное из понятого мною в жизни. Мне следовало хотя бы попробовать – иначе чего стоила моя любовь? Разве я могла бросить его одного в ледяном гламуре этого развивающегося ада, который начинался сразу за кромкой леса? Мне следовало протянуть ему хвост и руку, потому что, кроме меня, этого не сделал бы никто.
Я решила открыть ему сокровенную суть. Для этого требовалось, чтобы он усвоил несколько новых для себя идей – и по ним, как по ступеням, поднялся к высшему. Но разъяснить даже эти начальные истины было трудно.
Дело в том, что слова, которые выражают истину, всем известны – а если нет, их несложно за пять минут найти через Google. Истина же не известна почти никому. Это как картинка «magic eye» – хаотическое переплетение цветных линий и пятен, которое может превратиться в объемное изображение при правильной фокусировке взгляда. Вроде бы все просто, но сфокусировать глаза вместо смотрящего не может даже самый большой его доброжелатель. Истина – как раз такая картинка. Она перед глазами у всех, даже у бесхвостых обезьян. Но очень мало кто ее видит. Зато многие думают, что понимают ее. Это, конечно, чушь – в истине, как и в любви, нечего понимать. А принимают за нее обычно какую-нибудь умственную ветошь.
Однажды я обратила внимание на крохотный серый мешочек, висевший у Александра на груди на такой же серой нитке. Я догадалась, что цвет был подобран в тон волчьей шерсти – чтобы мешочек не был виден, когда он превращался в волка. Но теперь, на черном, он был заметен. Я решила спросить его об этом вечером, когда он будет в благодушном настроении.
Он имел привычку выкуривать перед сном вонючую кубинскую сигару, Montecristo III или Cohiba Siglo IV, я знала названия, потому что бегать за ними приходилось мне. Это было лучшее время для разговора. Если кто не знает, курение приводит к мозговому выбросу допамина – вещества, которое отвечает за ощущение благополучия: курильщик берет это благополучие в долг у своего будущего и превращает его в проблемы со здоровьем. Вечером мы устроились на пороге нашего жилища, и он закурил (дымить внутри я ему не разрешала). Дождавшись, когда сигара сгорит наполовину, я спросила:
– Слушай, а что у тебя в этом мешочке на груди?
– Крест, – сказал он.
– Крест? Ты носишь крест?
Он кивнул.
– А зачем ты его прячешь? Ведь теперь можно.
– Можно-то можно, – сказал он. – Только он мне грудь прожигает, когда превращаюсь.
– Больно?
– Не то чтобы больно. Просто каждый раз паленой шерстью пахнет.
– Хочешь, я тебя мантрочке одной научу, – сказала я. – Тогда никакой крест тебе ничего больше прожигать не будет.
– Ну вот еще. Стану я твои бесовские мантрочки читать, чтобы крест мне грудь не жег. Ты чего, не понимаешь, какой это грех будет?
Я поглядела на него с недоверием.
– Погоди-ка. Ты, может быть, и верующий?
– А то, – сказал он. – Конечно, верующий.
– В смысле православного культурного наследия? Или всерьез?
– Не понимаю такого противопоставления. Это ведь про нас в Священном Писании сказано «Веруют и трепещут». Вот и я – верую и трепещу.
– Но ведь ты оборотень, Саша. Значит, по всем православным понятиям, тебе дорога одна – в ад. Зачем, интересно, ты себе такую веру выбрал, по которой тебе в ад идти надо?
– Веру не выбирают, – сказал он угрюмо. – Как и родину.
– Но ведь религия нужна, чтобы дать надежду на спасение. На что же ты надеешься?
– Что Бог простит мне темные дела.
– И какие же у тебя темные дела?
– Известно какие. Образ Божий потерял. И ты вот…
Я чуть не задохнулась от негодования.
– Значит, ты считаешь меня не самым светлым и чистым, что есть в твоей волчьей жизни, а, наоборот, темным делом, которое тебе искупать придется? Это меня? Тебе, волчина позорный?
Он пожал плечами.
– Я тебя люблю, ты знаешь. Дело не в тебе лично. Просто живем мы с тобой, того…
– Что – того?
Он выпустил клуб дыма.
– Во грехе…
Мой гнев моментально угас. Вместо этого мне стало так весело, как давно уже не было.
– Так, интересно, – сказала я, чувствуя, как по горлу поднимаются пузырьки смеха. – Я, значит, твой грех, да?
– Не ты, – сказал он тихо, – а это…
– Что?
– Хвостоблудие, – сказал он совсем тихо и опустил глаза.
Я укусила себя за губу. Я знала, что смеяться ни в коем случае нельзя – он делился со мной самым сокровенным. И я не засмеялась. Но усилие было таким, что из-за него на моем хвосте вполне мог появиться новый серебряный волосок. Он, значит, и термин придумал.
– Только не обижайся, – сказал он. – Я тебе честно все говорю, как чувствую. Хочешь, я врать буду. Только тогда ведь смысла не будет друг с другом говорить.
– Да, – сказала я, – ты прав. Просто все это как-то неожиданно.
Несколько минут мы молчали, глядя, как покачиваются под ветром верхушки разросшихся зонтиков.
– И давно ты это… веруешь? – спросила я.
– Уже лет пять как.
– А я, если честно, думала, ты больше по нордическому пантеону. Фафнир там, Нагльфар. Фенрир, Локи. Сны Бальдра…
– Это все тоже, – смущенно улыбнулся он. – Только это внешнее, шелуха. Как бы обрамление, эстетика. Ну, знаешь, как сфинксы на берегу Невы.
– И как же ты дошел до такой жизни?
– Я в юности Кастанедой увлекался. А потом прочел у него в одной из книг, что осознание является пищей Орла. Орел – это какое-то мрачное подобие Бога, так я понял. Я вообще-то не трус. Но от этого мне страшно стало… В общем, пришел к православию. Несмотря на определенную двусмысленность ситуации. Я ведь тогда уже волком был, три года как приняли в стаю. Тогда у нас стая еще была, полковник Лебеденко жив был…
Он махнул рукой.
– Осознание является пищей Орла? – переспросила я.
– Да, – сказал Александр. – В это верили маги древнего Юкатана.
Все-таки какой еще мальчишка, подумала я с нежностью.
– Глупый. Это не осознание является пищей Орла. Это Орел является пищей осознания.
– Какой именно Орел?
– Да любой. И маги древнего Юкатана тоже, вместе со всем своим бизнесом – семинарами, workshop'ами, видеокассетами и пожилыми мужественными нагвалями. Все без исключения является пищей осознания. В том числе я и ты.
– Это как? – спросил он.
Я взяла у него сигару и выпустила облако дыма.
– Видишь?
Он проследил взглядом за его эволюцией.
– Вижу, – сказал он.
– Осознаешь?
– Осознаю.
– Оборотень – как это облако. Живет, меняет форму, цвет, объем. Потом исчезает. Но когда дым рассеивается, с осознанием ничего не происходит. В нем просто появляется что-то другое.
– А куда осознание идет после смерти?
– Ему нет надобности куда-то идти, – сказала я. – Вот ты разве идешь куда-то? Сидишь, куришь. Так и оно.
– А как же рай и ад?
– Это кольца дыма. Осознание никуда не ходит. Наоборот, все, что куда-то идет, сразу становится его пищей. Вот как этот дым. Или как твои мысли.
