По окончании сенокоса 57-ю бригаду послали на т.н. лесобиржу, где до полудня мы распиливали стволы, которые потом шли на машины лесопилки, а остальное время грузили мачтовый лес на открытые вагонетки. В моей жизни начался крайне тяжкий период. Организм, закаленный вливанием витаминов на сенокосе, вместо того чтобы приобрести сопротивляемость к новым трудам, отозвался острой цингой. Все зубы болтались у меня в деснах, словно в пластилине; на бедрах и ниже колен появились гноящиеся чирьи, столь болезненные и истекающие гноем, что я уже не снимал на ночь штанов, чтобы не отрывать их от ран, и спал в этих засохших стёганых щитках, подложив под пятки скатанный ватник; вечером добрый Иганов вел меня, нового курослепа, в зону за руку. Работа на бирже казалась мне превосходящей человеческие силы, хотя после стахановских подвигов на базе мне полагалось бы считать ее своего рода отдыхом. Я промерзал на дожде и ледяном холоде; стуча выпадающими зубами, после нескольких рывков пилы хватался за сердце, подкатывающее к горлу; всё чаще падал под тяжестью мачтовых сосен - к тихому и терпеливому отчаянию Садовского, впряженного впереди. Но и Садовский выдержал недолго, хотя его реакцией на новые муки была не цинга, а голодное сумасшествие. Тогда-то он и вырвал у меня на опустелом помосте перед кухней котелок с баландой. Я мог бы поклясться, что он меня не узнал, хотя смотрел мне прямо в лицо вытаращенными гноящимися глазами. Я простил его тогда и тем более прощаю сейчас - его или его мертвые останки. Он оказался за пределами воздействия волшебных заклятий своей юношеской веры - там, где логический ум человека уже не властен над животными рефлексами тела.
Ко всем этим мучениям прибавлялось самое главное: амнистия с непонятным упорством обходила меня. Каждый вечер, наощупь бредя по зоне, я шел в пересыльный барак, где останавливались на ночь этапы поляков, спешащие с других лагпунктов на волю. Днем я бросал работу, как только на бирже появлялся офицер Третьего отдела с листком бумаги в руках, и старался попасться ему на глаза - забытый, а может, по ошибке вычеркнутый из списка живых. Если бы не Махапетян, я не пережил бы этих дней мучительной неизвестности. Только он один был неустанным утешителем, приносил мне вечером баланду с кухни, сушил мои портянки, с неслабеющим интересом выслушивал военно-политические теории, которые я усвоил от Садовского, расспрашивал о моих прогнозах относительно дальнейшего хода войны, хвалил за объективность в оценке военно-экономического потенциала России, ласково гладил по стриженой голове, когда я был близок к полному отчаянию, и уводил в технический барак играть в шахматы. О, он был мне братом, а может быть, и больше - братом и другом в одном лице. Однако и мне приходилось выслушивать его рассказы о «старых добрых временах», когда, будучи замнаркома авиастроения Армянской ССР, он пользовался дружбой «самого Микояна».
В один ноябрьский вечер я осторожно возвращался в барак по скользким от гололеда доскам, когда перед лагерными мастерскими меня остановил какой-то малорослый зэк. Осенние вечера темны, как зимние, и куриная слепота выражается в том, скорее, что неуверенно блуждаешь, чем беспомощно трепыхаешься в невидимых силках ночи. Я узнал его еще до того, как он завел меня в свою мастерскую; несколько раз я встречал этого старого армянского сапожника у Махапетяна, когда в дни своих праздников они тихо перешептывались на непонятном языке. Он считался в лагере человеком исключительной порядочности - говорили даже, что он не берет от начальства хлеб за ремонт обуви. Посадив меня на низкую сапожницкую табуретку, он проверил, нет ли портных за перегородкой, и потом долго молча глядел на меня.
- Слушай, - сказал он наконец, - это правда, что ты в лагере распространяешься о победе России?
- Да, - ответил я, - а что?
- Такое дело, - он подсел ко мне поближе, - ты знаешь, что дежурка уполномоченной (Струминой) прилегает к тому углу барака, где работают портные?
- Знаю, - ответил я, впервые задетый недобрым предчувствием.
- Так вот, - продолжал старый сапожник, - мой знакомый портной проковырял дырку в стене между бревнами. Днем он заслоняет ее куском штукатурки, а в среду вечером слушает, о чем говорит Струмина со стукачами. Вчера позвал меня, но не только потому, что речь шла о тебе…
- Обо мне?
- Да, о тебе. Струмина сначала спрашивала, какие настроения в лагере. Стукач ответил, что, за исключением нескольких честных граждан Советского Союза, которые только в лагере осознали свои ошибки, все остальные жаждут победы Германии. «Это понятно, - ответила Струмина, - а как этот полячишка?» Стукач как раз и пришел рассказать, что этот полячишка Грудзинский совершенно иного мнения. «Ничего удивительного, - ответила Струмина, - мы ведь заключили договор с польским правительством и объявили амнистию». Однако стукач не сдался: ведь все поляки, хоть и выходят на волю, в пересыльном шепчутся о поражении России и желают этого так же страстно, как и те, кто остается в лагере. «И что из этого?» - спросила Струмина. А то, что этот Грудзинский - наверняка не простой студент, за какого он себя выдает, а либо троцкист, либо куда поважнее, сотрудник Бека. Ох, вы и не представляете, гражданка Струмина, как он умно толкует по политическим делам. «Есть договор с Сикорским», - продолжала колебаться Струмина. Конечно, но в каждом договоре есть оговорки и дополнения. Вы его только выпустите на волю - и увидите, что будет, если его пошлют в Америку. Не лучше ли задержать его в лагере до решения Особого Совещания НКВД в Москве и разоблачить как шпиона? «Посмотрим», - оборвала его Струмина.
- Слушай, - я бросился к нему с перехваченным дыханием, - а нельзя было через эту щель разглядеть, кто это был?
- Не нужно было. Я по голосу узнал.
- Кто? - я судорожно вцепился ему в руку.
- Я долго думал, должен ли я…
- Говори, - кричал я, обезумев от ярости, - ради Бога, говори!
- Махапетян, - ответил он тихо, не глядя мне в глаза.
Под конец ноября 1941 года, через четыре месяца после объявления амнистии для польских заключенных, когда у меня не оставалось больше никакой надежды дожить до весны будущего года и я уже почти бесповоротно распрощался с мыслью освободиться из лагеря, я решил объявить голодовку протеста.
Из примерно двухсот поляков нас осталось в самом Ерцево шестеро. Через Ерцево каждый день проходили десятки освобождавшихся поляков из Мостовицы, Островного, Круглицы, Няндомы и обеих Алексеевок. Лагерь для нас трагически пустел. Казалось, что если мы не умрем вскоре, то разделим судьбу «старых поляков» с Украины, которых оторвала от родной страны революция 1917 года и которые до момента «амнистии» 1941 года считали себя русскими. Теперь мы лучше поняли ту горечь, с которой они узнали, что польско-советский договор тоже признал их русскими.
Моя голодовка не была актом мужества - это был шаг, в котором безумное отчаяние обладало всеми внешними приметами здравого разума. Я был недалек от последней стадии цинги, и старые зэки предсказывали, что я протяну не больше полугода; с другой стороны, голодовка была в России чем-то совершенно неизвестным и неиспользуемым, и в обычное время - а уж тем более в военное! - ее расценивали как саботаж и карали новым сроком или даже смертной казнью; не мог я рассчитывать и на то, что после скольких-то там дней добровольного отказа от еды и питья мой организм окрепнет. Все это я знал не хуже, чем мои лагерные друзья, которые отговаривали меня от этого решения. Но перевесила пугающая мысль о том, что через несколько месяцев, умирая, я буду, как полынную оскомину, глотать сознание капитуляции без боя. Пока хоть один поляк проходил через Ерцево на волю, все еще существовала минимальная надежда, минимальный шанс напомнить о себе саморазрушительным актом. Я рисковал тем, что сокращу свою жизнь на каких-то несколько месяцев, но, хотя и такое требует серьезной решимости, ставка была слишком высока, чтобы я мог колебаться. И, наконец, человек, погребенный заживо и внезапно очнувшийся во тьме, не рассуждает: даже зная, что отчаянным барахтаньем обвалит на себя новые комья свежевзрыхленной земли, он колотит окровавленными пальцами в крышку гроба изо всех сил своего отчаянья.
Однако не так легко было убедить в этом моих товарищей, а без них голодовка не приобрела бы характер солидарного порыва. Мы собирались в течение нескольких вечеров в углу одного барака: инженер М., учитель из Станислава Б., полицейский из Силезии Т., львовская банковская служащая 3., хозяин лесопилки на Виленщине Л. и я. Их сомнения, как маятник, раскачивались от чрезмерного страха до чрезмерной надежды. Еще не все потеряно, доказывали они, а голодовка как преступление, совершенное уже после амнистии, ухудшит наше положение и исключит нас из действия закона об амнистии. И, кроме того, кто поручится, что, даже подписав в Лондоне польско-советский договор, они будут обращаться с нами не так, как со своими гражданами, а ведь голодовка и отказ от выхода на работу караются смертной казнью… Нет, не все еще потеряно, все надежды надо возложить на Господа Бога… Не может такого быть, чтобы задержали в лагерях настоящих поляков, выпустив на свободу людей, которые еще совсем недавно отказывались считать себя поляками…
