— Ну вот видите, ребята, — в полусне услыхал Ярда немецкие слова, — земляки в конце концов всегда встретятся. То-то радости у вас было, что вы скинули нас со своей шеи, но вот и вы тоже здесь.
Говоривший был сильно навеселе, он с трудом ворочал заплетающимся языком, растягивая каждое слово, и морщил лоб, чтобы приподнять отяжелевшие веки. Пьяный обнял Пепека за шею.
— Придет время, мы снова будем смотреть на Снежку[91] и крутить шашни с девчонками «У шести бедер» в Траутэнау. Будьте спокойны, ребята, мы не хотим всей вашей республики, нам на нее начхать. Венцель Якш[92] не Гитлер. У него здесь кое-что имеется, — говоривший согнутым пальцем стукнул себя по лбу. — Мы возьмем Судеты, нам чужого не надо, мы ведь не какие-нибудь воры. — Судетец взмахнул правой рукой и нечаянно дал Пепеку подзатыльник. Пепек резко отбросил его руку.
— Не трогай его, — по-чешски скороговоркой пробормотал Капитан, потягивая из чашки.
— Извольте в Нюрнберге говорить по-немецки, — сказал мужчина, одетый в кожанку, и резко стукнул рюмкой по стойке.
— Буду говорить, как меня мать учила! — вспыхнул Пепек.
Мужчина в кожанке сощурил глаза и скрестил руки на груди.
— Восемнадцать лет я хожу в этот кабачок, и всегда тут говорили по-немецки. В свое время здесь зародилась лучшая эпоха немецкой истории. Жаль тех времен, понимаешь ты, bohmischer Schuft![93]
— Lass das[94], — Хаусэггер протянул руку, стараясь успокоить давнего клиента, а другой погладил свой здоровенный затылок. — За чай — три шестьдесят, — сказал Хаусэггер чехам и подтянул штаны.
Дремоту с Ярды как рукой сняло. Игроки в углу оставили карты.
— Мы не можем ввязаться в драку по многим причинам, — приглушенно сказал Капитан и тронул Пепека за плечо.
— Разговаривайте по-немецки или убирайтесь отсюда! — закричал мужчина в кожанке и порывисто сдвинул свою охотничью шляпу со лба на затылок.
— Тебе вожжа под хвост попала? — спросил один из игроков, седой, подстриженный под ежик человек. — Чего ты к ним привязался? Может быть, хочешь, чтобы они тебе «Хорст Вессель»[95] спели?
— Лучшая эпоха немецкой истории. Х-хе! — иронически усмехнулся его сосед, маленького роста человечек с лицом, усеянным рябинками от оспы. — Эта эпоха действительно началась в Нюрнберге, но здесь же, к счастью, она и кончилась. — Он закатил желтоватые глаза, жестом изобразил петлю на шее, подтянул воображаемую веревку, высунул язык и поник головой.
— Большевик! — Слюна так и брызнула изо рта мужчины в кожанке.
Рябой человечек вскочил, но сосед с ежиком удержал его.
— Господа, бросьте все это к чертовой матери! — Хаусэггер ерошил пальцем свои усики. — Платите три шестьдесят и сматывайтесь, ребята.
Трактирщик вышел из-за стойки и нетерпеливо протянул ладонь.
Они расплатились. Заступившийся за них мужчина, припадая на одну ногу, сделал в их сторону три неуверенных шажка и прислонился широкой спиной к стене. Некоторое время он испытующе глядел на трех беженцев. Лицо его было напряженным.
— Этого вы искали? — спросил он, покусывая сигарету. Взгляд у него был по-мужски прямой, но усталый, вблизи была заметна пыль, засевшая в глубоких складках вокруг строгого рта.
Он отдувался, желваки перекатывались под кожей лица.
— Вам хорошей взбучки не хватает.
Они не понимали, куда он метит.
Мусорщик затоптал окурок грубым ботинком. Черным ногтем соскреб с брюк засохшую грязь.
— Что вы можете возразить, если я скажу, что знаю многих немцев, причем они вовсе не судетцы, которые хоть сейчас переселились бы из Нюрнберга в Чехословакию, если б это было возможно.
— Это зависит от политических убеждений. Нам милее свобода, — подумав, сказал Капитан хриплым голосом.
Мусорщик резко оттолкнулся от стены, прошел к своему столу, накинул на шею шарф и начал надевать запыленное, заплатанное пальто и поверх него кожаный фартук.
— Говорил я, чтобы мы не ходили в этот бордель, — бросил он своим друзьям. Мусорщик провел пятерней по своему ежику и снова метнул возбужденный взгляд на чехов. — Такой уж я старый болван, — ворчал он себе под нос. — Всегда во все впутываюсь, а потом мне это боком выходит! — Он нахлобучил круглую кожаную шапку без козырька и уже больше не обращал внимания на чехов, выходивших из заведения.
В дверях Капитан и его товарищи нос к носу столкнулись с поздним посетителем — запыхавшимся человечком в шубе, с круглой головой и седой шевелюрой. Его покрасневшие на морозе щеки были пронизаны сетью фиолетовых жилок.
— Герр Кроне! — просиял Капитан. — Поистине, на ловца и зверь бежит! На минутку! — Капитан за рукав оттащил его к столику у самой двери. — Десять вентилей двухдюймовых, несколько фитингов, трехфазовый кабель высшего сорта! И еще этак метров двести провода. Сколько? — скороговоркой, но приглушенно высказал Капитан.
Кроне вытащил из жилетки свою серебряную луковицу-часы, но не посмотрел, сколько времени.
— Мой бог, что значит — сколько? Дайте хотя бы взглянуть.
— Кабель новый. Сами убедитесь в этом. В одиннадцать «У Максима», идет?
Мужчина в расстегнутой кожанке потянул трактирщика за рукав.
— Слышишь, как шпарят по-немецки? — И он прищурил глаза с победной улыбкой. — Да только с еврейчиком. — Он снова нахмурился. — Надо было истребить и тех и других. Эх, назначили бы меня на месячишко министром! Donnerwetter!..[96] — Он влил себе в глотку остаток спиртного из рюмки.
Три приятеля вышли.
— Прощелыга! — процедил сквозь зубы Капитан. В морозном воздухе был отчетливо виден парок, слетавший с его губ. — За все чохом Кроне предлагает двести сорок марок, и то еще при условии, если провод будет медным! — Он на ходу поднял воротник, засунул руки в карманы.
У него перед глазами возник ежик седых волос, обветренное, пропыленное лицо. Самый обыкновенный мусорщик и тот сказал ему: «Вы заслужили…»
Капитан, ссутулившись, шагает навстречу резкому ветру. Чего ради впутался этот человек? Покрытый пылью рабочий, ну да, ведь на улице у дверей стояла мусороуборочная машина. Он видел в них только беженцев и не мог знать, что они к тому же и воры.
Впервые за долгое время какая-то непонятная тоска сдавила его грудь. Он взглянул на своих спутников. Ярда — новичок в лагере, но даже по лицу можно представить себе его дальнейший путь в Валке. За ним топает Пепек. Убийца.
Капитан вдруг зябко передернул плечами. Он глубже втянул голову в воротник пальто, ладони в карманах сжал в кулаки — не помогло. Сильно зажмурился — опять напрасно; перед его глазами возникло милое личико девочки с большими доверчивыми глазами, и столько в них светилось безграничного восторга! Отец — это все: самый большой, самый лучший человек на свете. Образец, недостижимый пример, бог… Бесси, твой отец сегодня…
Конец мая тысяча девятьсот сорок пятого. Летна[97], нескончаемый поток автомашин, танков, мотоциклов. На одном из грузовиков — он сам, капитан, с остатками своего поредевшего подразделения. Цветы, флажки, приветствия, поднятые руки, восторженные лица — Прага встречает Чехословацкую западную армию.
Рузыньский[98] аэродром два месяца спустя, молодая жена с ребенком на руках. Ее немного неуверенные, боязливые глаза, в которых видно душевное облегчение оттого, что Прага по сравнению с Лондоном не оказалась каким-то непостижимым «Востоком».
Начало новой жизни, молодая семья, впереди — будущее, большое, ясное, мир во всем мире и самые прекрасные надежды.
Ледяной ветер, захватывая дух, заставляет прищуривать глаза, так что моментами Капитан идет, не видя пути, по памяти. Но страшнее внутренний холод. Нет, нет, надо преодолеть эту внезапную, непонятную слабость. Он думал, что уже давно завершился в нем процесс морального разложения бывалого воина, героя и превращения его в законченного циника. Должно быть, заговорили какие-то остатки совести. Ведь и в сгнившем, трухлявом дереве иногда остается кусок здоровой древесины, но все равно из него уже нельзя построить ничего надежного, основательного.
Над небольшой долиной забрезжила узкая желтоватая полоска зари, над ней висело затянутое тучами небо.
Валка.
Они разошлись. Ярда возвращался первым. Усталость от бессонной ночи и пережитые волнения валили его с ног, резиновый плащик не грел, уши замерзли, и он всей душой стремился к своим нарам. «Восемьдесят марок, — устало думал он, — за целую ночь тряски. Не так уж много, но и не мало. Те — рядовые лагерники — за восемьдесят марок должны торчать в Валке семь месяцев! Подожди: пять марок официантке за то, что спрятала краденое, плюс расходы «У Максима» и у «Гитлера», да еще неизвестно, насколько завтра сбавит цену еврей, ведь провод-то определенно алюминиевый. Но во всем придется положиться на Капитана, он лучше всех говорит по-немецки».
