Ярда незамеченным прошел через проходную: дежурный пропускал автомашину с хлебом. Теперь он брел по лагерной улице. Перед стоявшим на отшибе бараком на невысоком флагштоке трепыхался словацкий флаг. Внимание Ярды привлекла свежая надпись на фасаде, сделанная большими неровными буквами по-словацки: «Чехам и собакам вход запрещен!»
Все в комнате уже давно улеглись спать, только у окна беспокойно скрипели нары Баронессы и временами оттуда доносился слабый дребезжащий звук.
— Капитан, — проскрипел во тьме ее несмелый шепот.
Никакого ответа.
Она затаила дыхание, загадочный звук над ее головой повторился снова, умолк и повторился опять. Баронесса на ощупь нашла шлепанцы, халат, прошлепала к нарам Капитана и начала теребить его.
— Капитан! — шептала она плаксиво. — Я не могу спать, что-то позванивает над моей головой, как нечистая сила.
— О господи, черт вас дери! Мне снился сон о девушках. — Он так сердито повернулся, что нары едва не развалились.
Как раз в этот момент вернулась Ирена. Она пришла сегодня раньше обычного и, как всегда, не зажигая света, стала пробираться к своим нарам, но в середине комнаты за что-то запнулась и выругалась. Потом включила свет. Поперек комнаты, невысоко над полом, был натянут шнур, привязанный к вязальной спице, воткнутой в оконную раму за изголовьем Баронессы. Другой конец шнура тянулся к нарам Бронека.
Поднялся переполох, Баронесса громко возмущалась. Штефанские проснулись и, узнав, в чем дело, устроили ночную экзекуцию. Бронек неистово визжал под карающей рукой отца. Сама Баронесса в конце концов заступилась за мальчика.
Утром мамаша Штефанская долго теребила кучу тряпья на верхних нарах.
— Бронек, в школу! Вставай, кофе остынет.
Но вихор рыжеватых волос был неподвижен. Штефанская решительно поднялась на ступеньку лесенки и резким движением сорвала одеяло с сына. Мальчик лежал, скорчившись на боку, веснушчатое лицо было заплаканным, одной рукой он крепко держал свой паровозик, другую руку прижал к паху.
— А ну, выползай из логова, хулиганить умеешь…
Бронек хныкал, что у него болит живот.
В голосе мамаши Штефанской была жалоба, адресованная всем присутствующим.
— Помрет он когда-нибудь от обжорства. Набивает себе живот свежим хлебом, хотя знает, что от него пучит.
Капитан добавил в кофе свой сахар.
— Бессмыслица, — сказал он. — От вчерашнего хлеба живот не может болеть утром. Надо, наконец, его обследовать. Кто знает, что с парнем. — Капитан встал, поднялся на нары, положил ладонь мальчику на лоб. — Да он горячее нашей печки. Гонзик, беги в здравпункт за доктором.
Гонзик помчался, не сказав ни слова и не допив кофе. Вскоре он вернулся.
— Доктор в Нюрнберге, наверное, придет сестра.
Часа через два соизволила явиться сестра, толстая, хмурая. Под мясистым носом у нее чернел густой пушок.
— Так что тут у вас стряслось, рыцари? Кто из вас поднял панику, словно мальчишка вот-вот отдаст богу душу? А у меня там народу полная приемная. Ах да, вот он и был у меня, этот очкастый! — И она победно протянула руку в сторону Гонзика. — Так чем ты объелся? — Она сунула Бронеку под мышку термометр и оттянула веко. — Покажи язык! Да у него высокая температура, господа. Живот болит? Где болит?
Бронек стыдливо зарделся, когда эта чужая тетя без всяких церемоний задрала ему рубашку: он отвернулся и крепко сжал губы.
Капитан брезгливо глядел на толстые, как столбы, ноги сестры, стоявшие на боковине нижних нар; от ее подметок отпал кусок грязи величиною с ладонь.
— Скорее всего это аппендицит, — нетерпеливо заметил Капитан.
— Вы доктор? — резко повернулась она.
Капитан молча начал править бритву.
— Занимайтесь своим делом и не впутывайтесь в чужие! Тут болит?
Мальчик вскрикнул.
Она опустилась на пол, стряхнула термометр и задумчиво поправила белую шапочку на голове.
— Это, может, и аппендицит, но санитарную машину вызвать я не имею права, это может сделать только сам врач. Он вернется, вероятно, к обеду.
Родители Бронека, услыхав разговор о санитарной машине, начали метаться по комнате. Поляк схватил ремень для правки бритвы, который держал Капитан.
— Его в самом деле надо положить в больницу? О святая троица, а что будет, если именно теперь придет разрешение на выезд, а что, если… — Он мотался возле нар, бесцельно перекладывая вещи, переругиваясь с раздраженной женой.
— Вам теперь нужно думать не о выезде, а о том, как отправить ребенка в больницу!
Но поляк растерянно топтался на месте и дергал себя за волоски в носу. Капитан, наконец, махнул на него рукой, положил бритву на нары и вышел из барака. Вскоре он прибежал запыхавшись.
— Быстрее одевайте Бронека, попутный грузовик подвезет вас до города!
В углу у дверей возникла паника. Мамаша Штефанская прежде всего занялась собой. Она намотала на голову шерстяную шаль, закрыв ею рот, а концы туго завязала под подбородком. Только после этого она начала одевать Бронека. И Мария, ослабевшая и пожелтевшая от долгого лежания, спустилась с нар и стала натягивать чулки.
— У меня прорвался чулок. Не могу я ехать с дыркой на пятке, — хныкала она, покашливая и возясь с иголкой и ниткой.
— Пошевеливайся, гусыня! — крикнула Штефанская на дочь и трясущимися руками завязывала в узелок пару белья для Бронека, а заодно и жестяную банку из-под консервов.
— Это уж ни к чему, оставьте банку, в больнице ему дадут тарелку, — посоветовал Гонзик.
От главного склада к бараку подъехал грузовик.
— Паровоз мой! — канючил Бронек, глаза его блестели от высокой температуры. Паровозик тоже завернули в узелок.
Грузовик у крыльца, не переставая, гудел.
Папаша Штефанский напялил шляпу с полинявшей, засаленной лентой, вокруг шеи намотал тоненький красный шарфик и еще в комнате поднял воротник черного пиджака.
— Нате, наденьте, вы скоро вернетесь, а я подожду! — Капитан подал Штефанскому свое пальто.
Длинному поляку оно достигало только до колен, а рукава доходили до локтей, но все же в нем было теплее, чем в одном пиджачке. Штефанский в суматохе забыл даже поблагодарить. Он схватил закутанного в одеяло Бронека в охапку, но мальчик что-то настойчиво просил, указывая рукой на свою постель. Штефанский заворчал, но все же понес ребенка обратно к нарам. Бронек пошарил в дыре сенника и вытащил оттуда блестящий стальной шарик.
Наконец все выбрались наружу. От административного барака приближался папаша Кодл. Семья, не обращая на него внимания, возбужденно устраивалась в кабине грузовика; вдруг мамаша Штефанская вытаращила глаза на свои ноги: она стояла на мерзлой земле в одних чулках. Она была не в состоянии произнести хотя бы слово, и только подбородок ее мелко дрожал. Ее охватило такое чувство, будто все несчастья этого мира обрушились на нее.
— А почему вы едете всем скопом? — бодро спросил папаша Кодл, одетый в большую овчинную шубу. Он сдержал себя, чтобы не покатиться со смеху. — Мамаша, вы забыли обуться! — попытался он заговорить по-польски.
Штефанская заморгала веками воспаленных глаз и, переступая с ноги на ногу, так как стоять на мерзлой земле было холодно, указала озябшими руками на мужа.
— Он продал ее ботинки, — вполголоса сказал Гонзик, стоявший около барака.
Папаша Кодл был ошарашен. Его рука два раза подряд потянулась к серьге в ухе и оба раза как-то неловко возвращалась с полпути. Кодл нерешительно топтался на месте, как медведь. Он приподнял свою бесформенную широкую шляпу, потом снова нахлобучил ее.
— Подождите здесь! — крикнул он и необычно быстрым шагом пошел к складу. — Не стойте на земле, зайдите в барак, черт возьми! — обернувшись, крикнул он Штефанской.
Шофер ворчал и ругался, но в шуме и гаме его никто не слышал. Появился запыхавшийся папаша Кодл, в руках он нес пару новеньких грубых башмаков. Штефанская бросилась к ним, как ласка. Усевшись на ступеньки, она обулась и со счастливой улыбкой следом за Марией забралась в кабину, усадив Бронека к себе на колени. Мужа, которому в кабине уже не было места, выгнала в кузов. Грузовик наконец поехал; сначала он трясся на ухабах проселка, затем свернул на главную улицу лагеря, ведущую к воротам. Половина населения одиннадцатой комнаты стояла перед бараком, молча провожая глазами грузовик, пока он не скрылся из виду. Папаша Кодл робко покосился на кучку невеселых людей, засунул руки в карманы шубы, внезапно и непонятно чего застыдился и ушел.
Плохие рессоры грузовика не смягчали тряски, от этого боль в животе у Бронека усилилась. Мальчик расплакался, прижимая одной рукой пах, а другой судорожно вцепился под одеялом в свои игрушки. Затем, вспомнив, он нащупал брючный карман и проверил, там ли ножик с жестяной ручкой в виде чешуйчатой рыбки. Ножик лежал в кармане. Боли в животе опять ослабли.
