– Я не чувствовала, я знала, – возразила я.
Но это вызвало лишь надменную улыбку доктора, который опять деловито застрочил в блокноте. Позже я узнала, что в его отчете была охарактеризована как личность угрюмая, конфликтная и склонная к паранойе.
По причине моего возраста решили обойтись без медикаментозного лечения и, что самое главное, без электрошока. Вместо этого прописали ежедневную психологическую терапию.
На каждой часовой беседе с одним из трех психиатров мне задавали вопросы о моих чувствах и мыслях, на которые я отвечала коротко и сухо. Свою депрессию я скрывала под маской безразличия. Единственный вопрос, на который я так и не дала им ответа, касался того, получала ли я когда-нибудь удовольствие от секса.
Они задавали его вновь и вновь. Как будто думали, что, если я признаюсь, мне сразу станет легче. Нет, они не желали мне зла; просто у них было свое, предвзятое мнение, и они отказывались принимать правду. Я все спрашивала себя: неужели они действительно думают, что побои, вливание виски и душевные муки могут доставить удовольствие?
Часто задавали и другой вопрос: как долго я страдаю от депрессии? Мне так и хотелось крикнуть им: «А сами вы как думаете?» Правильно было бы ответить, что с шести лет, когда жизнь моя изменилась, но я знала, что они хотят услышать совсем другое. Поэтому отвечала: несколько недель. Мне уже было известно, какая участь ждет пациента, которого врачи считают опасным или не поддающимся лечению: перевод в закрытую палату и полная изоляция.
По соседству с нашим уютным островком стояло красно-кирпичное здание бывшей богадельни с маленькими зарешеченными окнами и длинными темными коридорами, в которых пахло хлоркой и плесенью. А вокруг него раскинулись одноэтажные здания, где, в зависимости от тяжести заболевания, проживали пациенты длительного содержания, все в одинаковых больничных пижамах. Мы часто видели, как их группками выводят на ежедневные прогулки вооруженные дубинками медсестры.
В то время госпиталь для душевнобольных был коммуной, изолированной от внешнего мира, и здесь было все, что требовалось для удовлетворения нужд его обитателей. Собственный магазин и столовая, куда нам разрешали ходить. Правда, после каждого посещения этих мест я возвращалась в свою палату совершенно опустошенная морально. Для меня это была деревня потерянных душ: людей, которые никому не нужны и которых давно забыли.
Госпиталь находился в стороне от главной дороги, занимая довольно большую территорию. Иногда мне удавалось тайком пробраться в одну из палат старого здания, когда открывались двери, чтобы вывести под конвоем очередную группу невменяемых. В палатах стояли койки и деревянные стулья. На некоторых из них сидели пациенты, которые были слишком неадекватными даже для прогулок. Они раскачивались взад-вперед и тихо стонали.
Впервые увидев обстановку в отделении для тяжелых больных, я поняла, что мне повезло оказаться в новом психиатрическом отделении. Наше здание было не только современным и красиво отделанным, но у нас были и телевизор, и игровая, и кухня, которая никогда не запиралась, так что мы могли в любое время суток приготовить себе горячие напитки, посидеть с ними в мягких креслах комнаты отдыха. Мы смотрели в большие и не зарешеченные окна, читали книги, ходили на прогулки. Единственное, что от нас просили, так это гулять группками в целях безопасности и находиться в палате в часы терапии. Кроме того, нам запрещалось покидать территорию клиники без разрешения, которое давали только при наличии сопровождающего посетителя. Но у нас и не было искушения нарушить эти правила и выйти в мир, потому что никто не хотел покидать безопасное уютное прибежище.
График посещения был гибким. Посетители могли приезжать в любое время, правда, к ужину все уже разъезжались. Первые шесть дней своего пребывания в клинике я все ждала маму. И каждый вечер, так и не дождавшись ее, с отчаянием спрашивала себя: «Неужели меня забыл единственный близкий мне человек?» Тогда я ложилась в постель и с грустью наблюдала за своими подругами, вокруг которых сидели их родные. Для утешения я брала в руки книгу и нацепляла маску равнодушия.
Каждый день рыжеволосую женщину навещал муж с двумя их сыновьями, один из них был еще младенцем. У детей были ее волосы и ее глаза. Муж всегда держал ее за руку и говорил с ней, а мальчишки сидели с раскрасками и игрушками, и я издалека чувствовала отчаяние и недоумение, в котором пребывали все трое. Она сидела неподвижно, с бессмысленной полуулыбкой на лице. Ни разу она не произнесла ни слова. Я уже понимала, что ей не выбраться из того пространства, где реальность лишена всякого смысла, в то время как у меня была перспектива. Я чувствовала, что во мне еще тлеет искорка оптимизма, и хотя я знала, что погасить ее очень легко, растворившись в себе, как рыжеволосая женщина, у меня больше не было желания этого делать. Таившаяся глубоко во мне сила молодости возвращалась.
Моя мать приехала в воскресенье, с фруктами, книгами, журналами и цветами. Меня пронзило такой любовью к ней, что на мгновение стало больно. Позже я узнала, что из клиники ей звонили и спрашивали, почему она не навещает дочь. Все-таки я была несовершеннолетней, и после выписки мне предстояло жить с ней. Она со свойственным ей обаянием убедила врачей в том, что очень беспокоится обо мне и единственная причина, по которой она не может приехать, ее работа. Ей, как управляющей, надлежит постоянно присматривать за персоналом, но, разумеется, в воскресенье она собирается приехать, поскольку это выходной. Жить приходится на одну зарплату, добавила мать, и она не может себе позволить отгулы, но уверена, что я все пойму. Медсестра с понимающим взглядом попыталась все это объяснить мне, и я, слепо доверяющая матери, согласно кивала головой, подтверждая, что на самом деле ситуация сложная.
Когда мама вошла в палату, я бросилась ей навстречу и в ответ получила поцелуй с объятиями, впервые за долгое время. Она сказала, что очень переживает за меня, но рада, что я нахожусь в хорошем месте. Потом стала рассказывать, как ей нравится ее работа. И поделилась своими планами на наше будущее. Больше мне не придется жить в чужих домах. Она была уверена, что в моем срыве виноваты прежние работодатели. Потом она сказала то, что я больше всего хотела услышать: после выписки я смогу работать официанткой в ее кафе и жить вместе с ней, пока не стану взрослой. Она уже присмотрела дом – маленький, но очень симпатичный, и на наши две зарплаты мы вполне могли бы арендовать его. Официантки в том кафе, где она работала, зарабатывают даже больше, чем управляющая, поскольку кафе обслуживает бизнесменов, которые оставляют щедрые чаевые, особенно таким симпатичным и хорошо воспитанным девушкам, как я, добавила она с лучезарной улыбкой.
Впервые с раннего детства я услышала комплимент от матери и зарделась от удовольствия. Мы долго болтали с ней в тот день, и я рассказала ей о тех пациентах, с кем успела подружиться. На прощание я радостно помахала ей рукой, надеясь, что следующего визита не придется ждать целую неделю.
Недели в клинике летели очень быстро, поскольку все дни, хотя и без четкого расписания, были загружены. Именно в клинике зародилась дружба, которая длилась несколько лет; моим другом стал Клиффорд. Он был наслышан о моем прошлом, а по моим забинтованным запястьям легко мог догадаться, что я пыталась с собой сделать. У нас были платонические отношения, что устраивало нас обоих. Он был лишен сексуального интереса к женщинам и вообще был скуп на плотские желания; собственно, из-за этого его и бросила жена, что привело его к нервному срыву. Об этом он рассказал мне во время одной из наших прогулок, чувствуя, что у меня, в отличие от его жены, такие признания вызовут лишь симпатию.
Моя депрессия начала отступать во многом благодаря дружбе с Клиффордом и участившимся визитам матери. Я почувствовала, что в моей жизни появился смысл: у меня был дом, меня ждала работа и целая жизнь впереди.
После трех месяцев пребывания в Пердисберне мама забрала меня домой.
Через несколько дней состоялось собеседование с хозяином кафе, молодым человеком, который был явно доволен моей матерью как управляющей, и он предложил мне приступить к работе немедленно. Мне выдали униформу персикового цвета, кремовый фартук, и я очень быстро обнаружила, что работа совсем не сложная. Как и говорила мама, чаевые были щедрыми. Я смогла позволить себе сходить в парикмахерскую, купить новую одежду, а часть денег отдала матери. Она, радуясь притоку наличности, начала строить планы в отношении покупки дома. Ипотеку вполне можно было покрыть моими взносами.
Последовали два года мирной жизни, имя отца никогда не упоминалось, как и мой нервный срыв, и мы с матерью вновь стали близки. Бывали вечера, когда мы обе были свободны. Большие поклонницы кинематографа, мы часто ходили вместе в кино, потом часами обсуждали достоинства того или иного фильма. Теперь, в отсутствие отца, мы могли не ограничиваться одними вестернами и выбирали фильмы по своему вкусу.
