Двенадцать миль от порта Белфаста до Лисберна, где находился наш дом, показались мне нескончаемыми, пока я ехала в такси, сгорая от нетерпения поскорее добраться до дома. Я торопливо расплатилась с водителем, подхватила чемодан и почти побежала по дорожке к дому. Я вставила ключ в замок, открыла дверь и вошла. Крикнула с порога: «Я дома!» Мне навстречу выскочил меховой комок Джуди, но голоса матери я не услышала. Я была озадачена, поскольку знала, что в тот день мама не работала. Я распахнула дверь в гостиную и остолбенела от увиденной сцены.
Мой отец сидел в мамином кресле-качалке, и на его лице было выражение такого самодовольства и триумфа, что я лишилась дара речи. Мать сидела у него в ногах, обратив к нему взгляд, исполненный обожания. Я уже успела забыть этот взгляд; в нашей прежней жизни он был неизменно адресован отцу, на меня она ни разу так не смотрела. В это мгновение я поняла, что проиграла. Это в нем она всегда нуждалась, он был центром ее вселенной, а со мной она лишь коротала время, дожидаясь его возвращения.
Чувство глубокой обиды от совершенного предательства пронзило меня. Я доверяла своей матери, но теперь мне открылась страшная реальность. Пока я стояла в дверях в коматозном состоянии, откуда-то издалека донесся ее голос, произнося слова, которые мне хотелось вычеркнуть из своего сознания.
– Папу отпустили на уик-энд, – сказала она. – Завтра он возвращается обратно. Я не ждала, что ты приедешь, иначе бы предупредила тебя.
Объяснения слетали с ее губ радостными возгласами, как будто она объявляла о каком-то приятном сюрпризе, сюрпризе, которым она хотела поделиться со мной. Ее воля как будто передавала мне немой приказ присоединиться к игре, старой доброй игре в счастливую семью. Улыбка не сходила с ее губ, а голос даже не дрогнул, пока она продолжала говорить, как будто отец приехал с заработков на побывку. В какой-то степени так оно и было. Позже я узнала, что именно так она преподносила свою историю соседям. Именно поэтому она запрещала ему писать письма: ей не хотелось, чтобы на нашу почту приходили конверты с тюремным штемпелем. А я-то надеялась, что она наконец решила расторгнуть брак. Теперь все встало на свои места. Мне стало ясно, почему она переехала в Белфаст, а не вернулась в Англию: все это время она ждала его.
Мне захотелось исчезнуть из дома; от зловещего присутствия отца пространство вокруг меня как будто съежилось, а звуки ее голоса стали шумом, от которого было больно ушам. Не в силах вынести ни единого мгновения в их компании, я понесла чемодан в свою комнату. Медленно распаковала вещи, сняла упаковку с сиреневого платья, которое выбирала с такой любовью, и запихнула его в дальний угол шкафа. Там оно и осталось, неношенное, потому что я так и не отдала его ей, а сама надеть не решилась.
На следующее утро я услышала, как мама напевает себе под нос старинные мелодии, под которые когда-то танцевала с отцом. Взяв Джуди на поводок, я молча вышла из дома. Когда я вернулась, его уже не было, он уехал обратно в тюрьму. Там ему предстояло отбывать оставшийся срок с счастливым сознанием того, что у него есть семья и дом, где его ждут.
И это было началом другой игры, которую сочинила мать, под названием «Когда вернется папа».
Я знала, что мои дни в хосписе подходят к концу: теперь мать сидела в кресле, совершено беспомощная, полностью зависимая от меня. Она уже не могла глотать твердую пищу, как бы тщательно я ни растирала ее ложкой. Я понимала, что это ее последние дни, когда организм способен поглощать только жидкость и только из чайной ложки.
Кормить из ложки безнадежно больного, почти полностью утратившего глотательный рефлекс, – тяжелая работа, и мне приходилось выполнять ее по три раза на дню. Я все чаще вспоминала слова священника о том, что любовь – это привычка, от которой сложнее всего отказаться. Я уже чувствовала горечь предстоящей утраты и в душе оплакивала потерянные годы. Мне хотелось удержать ее в этом мире и в то же время отпустить, избавив от страданий. Она уже не могла говорить. Как бы она ни старалась, слова не складывались; вместо этого ее лицо сморщивалось от бесплодных усилий. Тогда я брала ее руку и говорила, что это не имеет значения; между нами нет недосказанности.
Я говорила, что люблю ее, и уже не боялась, что она не станет просить о прощении. Мысль о том, что она вообще собиралась это делать, я намеренно заткнула в самый дальний угол своего сознания, а ее вынужденное молчание укрепляло меня в напрасных надеждах.
Наступила ее последняя ночь в общей палате. Я знала, что завтра мать переведут в одиночную палату. Такова была практика хосписа: больные не должны были видеть агонию финальной стадии рака. Ее кости, больше не защищенные плотью, прорывали кожу; каждая связка была закрыта корпией и пластырем. Ее ноги были помещены в стальную клетку, помогавшую избежать соприкосновения с тонкой материей белья, которая иначе бы царапала кожу, оставляя кровоточащие раны.
Я потянулась, чтобы размять затекшую спину, и услышала знакомый звук; мне уже приходилось слышать его ранее здесь, в хосписе. Он предшествовал смерти, и сейчас доносился с кровати напротив. Я увидела, что мать в испуге смотрит на меня: никто из пациентов хосписа не желал лишнего напоминания о том, что смерть рядом. Хотя часто наступали моменты, когда многие из них молились об освобождении, это все-таки была мольба об избавлении от боли, а не о конце жизни.
Я нежно погладила мать по руке и пошла за медсестрой; та ворвалась в палату и быстро задернула шторы у кровати напротив, что, вкупе с воцарившейся тишиной, подтвердило смерть Мэри.
Я думала о жене фермера, когда поутру снова кормила мать с ложечки. Бедная Мэри лежала напротив. Жизнерадостная и, судя по количеству посетителей, всеми любимая женщина, она обожала классическую музыку и любила жизнь. Ее глаза зажигались, когда она показывала мне фотографии своей семьи и начинала добродушно хихикать, рассказывая о проделках своего мужа, скончавшегося несколько лет тому назад. Сейчас я порадовалась за нее, порадовалась тому, что она успела уйти из жизни, не став пленницей морфия.
Пациентка, оказавшаяся по соседству с койкой Мэри, новенькая, поспешила в ванную, явно расстроенная. А я все продолжала заталкивать в рот матери чайную ложку с жидкостью, которую та уже не хотела принимать. Новенькая вернулась, молча прошмыгнула мимо нас и легла в постель. Я услышала ее глубокий вздох, потом физически ощутила молчание. В эти несколько секунд она перестала цепляться за жизнь, а я даже не успела познакомиться с ней. Потом я узнала, что ее тоже звали Мэри.
Я нажала кнопку вызова медсестры. Она вошла и вопросительно взглянула на меня. Не отвлекаясь от кормления матери, я кивком головы указала ей на койку номер три. И снова зашуршали шторы, теперь возле кровати новенькой. Странная тишина повисла в палате, поскольку из живых остались только моя мать и еще одна старушка. Краем глаза наблюдая за ней, я заметила, что вид у нее неважный. Она позвала меня, и, отложив ложку, я подошла к ее кровати.
Дрожащим старческим голосом она сказала мне, что больше не хочет оставаться в этой палате. Я взяла ее за худой локоть и помогла встать с постели. Потом надела на нее халат и, поддерживая за талию, повела в комнату отдыха для пациентов. Там я включила ей телевизор. И вернулась в палату, где лежали два трупа и одна старая женщина, которой, как мне казалось, оставалось жить всего несколько часов.
Измученная, я отступила от матери и уперлась в ступни Мэри. При жизни она бы расхохоталась над этой ситуацией, но сейчас я не находила ее смешной. В палату вошли медсестры. Моей матери помогли лечь в постель, и я, открыв шкафчик, достала оттуда бутылку шерри. Я чувствовала, что матери уже не суждено провести со мной еще одну ночь. С бутылкой в руке, я направилась в комнату отдыха для посетителей и, не потрудившись найти стакан, хлебнула прямо из горлышка.
Закурив, я позвонила в Англию. Мне необходимо было услышать голос человека, который не только не умирал, но и был далек от всего, что связано со смертью.
– У нас вечеринка, – донесся голос моего друга из того мира, который я покинула несколько недель тому назад и который теперь казался таким далеким. – А ты что делаешь?
«Сижу с двумя трупами и своей матерью», – так мне хотелось ответить, но вместо этого я сказала:
– Выпиваю.
И на этом оборвав разговор, снова поднесла бутылку к губам и жадно глотнула.
На следующий день мать перевели в другую палату, и еще два дня я просидела возле нее. На третьи сутки она умерла. Был ранний вечер, и я вышла ненадолго в комнату отдыха; от усталости мои глаза закрылись, и я погрузилась в легкую дрему. В полузабытьи я почувствовала присутствие медсестры и без слов поняла, почему она здесь.
– Она умирает, Тони, – объявила медсестра, положив руку мне на плечо.
