Я киваю. Я не чувствую ни малейшего волнения при виде подарка, только смутное чувство разочарования и безразличие.
Ластик уже исчез во рту моего братика, он жуёт его и пускает длинные слюни, капли которых падают на его стульчик.
«Ба-ба-ба, — говорит моя мать, — ты маленький негодник, это не игрушка для маленьких мальчиков».
Он тут же его выплёвывает. Она кладёт мокрый ластик назад, на тетради.
«Это принадлежит твоёму старшему брату, который скоро станет очень умным мальчиком».
«Тебе двенадцать и, спустя пять лет, это твой первый день рождения без войны! Это, пожалуй, хороший подарок, не правда ли, теперь всё пойдёт по-другому».
Отец серьёзно смотрит на меня:
«Теперь для тебя наступают хорошие времена, мой сын».
Солнце косо светит в комнату и падает на угол клетчатой скатерти. Я ловлю свет лезвием ножа и отражаю его на стенку, так что при каждом моём движении маленькое светлое пятно танцует на обоях.
«Двенадцать лет это уже достаточно много. Ты должен стараться в школе и вести себя как большой мальчик».
Я сгибаю ластик между пальцами до тех пор, пока его концы не соприкасаются. Почему я должен стать большим? Я хочу остаться таким, какой есть, если я изменюсь, то Волт никогда больше не узнает меня.
«Ты можешь сегодня после полудня пригласить к себе несколько друзей, — говорит моя мама. — Я посмотрю, что можно будет вкусненькое приготовить».
Ластик ломается по линии, разграничивающей цвета. Прежде, чем они видят это, я заталкиваю половинки в карман.
Я продолжаю мои путешествия. Один день — по Хаарлеммерсвег[68] до главного вокзала и от Ветерингсханс к Плантаге Мидденлаан[69] и один день — на территорию от пляжей до кольцевой дамбы. Но этот рейд я быстро прекращаю, потому что повсюду на обширной, поросшей сорняками и высокой травой, покрытой песком территории множество людей, лежащих по отдельности или вместе, на песке или в траве у дамбы. Каждый раз, как происходит безмолвный обмен взглядами или чувствуя поспешное изменение позы, и вопреки всем слухам, что где-то здесь у дамбы должен быть армейский палаточный лагерь, одиночество угнетает меня так, что я тороплюсь вернуться в обитаемый мир.
В утро, когда я засовываю листок с буквами V.B.S. — C.B. в карман, слышу, как мой отец, слушая радио, восклицает:
«Великий Боже на небесах!» Я пытаюсь вникнуть в слова диктора, он произносит что-то о Японии: «американская военная авиация», «неизвестное количество жертв», но общий смысл от меня ускользает. Мой отец напряжённо слушает, но я не расспрашиваю его.
Мои походы в город утомляют меня, и я совершаю их без веры в конечный успех. Уверенность, что я когда-нибудь найду Волта слабеет. Иногда я вообще не понимаю, зачем иду в эту часть города и что там ищу. Я заполняю свои дни и трачу своё время: хожу, бегу, сижу на скамейках, рассматривая прохожих, гляжу на витрины, скучая по дому — мне всё безразлично, если только я не думаю о нём. На Центурбаан[70] я узнаю кинотеатр, в котором был с мамой несколько лет назад, когда ещё была война.
«Дорогие дети в зале, давайте споём все как один: Киска Том и Олли Б. Боммель!»
Я послушно подпеваю, но мои фантазии разбиваются. Олли Б. Боммель, говорю я матери, слишком худой, и коричневый костюм висит на нём, как дряблая кожа. А Киска Том («Киска Том, Киска Том, с большим приветом и поклоном…», но я это уже не пою) оказывается неприметным существом с женским голосом, кокетливо семенящим по сцене.
На мосту, с которого я долго смотрю вниз на то, как по широкой глади к мосту подплывают лодки и исчезают подо мной, рядом останавливается молодой парень. Он плюёт в воду и придвигается ко мне поближе.
Когда он оказывается рядом со мной, то спрашивает:
«Может пойдём, выпьем чего-нибудь? Здесь всё равно ничего не происходит».
Я не осмеливаюсь ему отказать, иду за ним в кафе-мороженое через мост и отвечаю на все его вопросы: хожу ли я в школу, живу ли я тут поблизости и когда должен быть дома. На нём поношенные тапочки и волосы, как у солдата, коротко стриженные и топорщащиеся, словно щётка. Мне льстит, что мальчик старше меня общается со мной, но звук его голоса и то, как он почёсывает шею, когда задаёт вопросы, мне не нравится. Когда я замечаю, как его рука касается моего плеча, то быстро отстраняюсь в сторону.
«Что ты хочешь, мороженого или выпить что-нибудь?» — спрашивает он, когда мы заходим в небольшое кафе.
«Я спрошу, есть ли у них лимонад».
Он смотрит на мои ноги, которые я неуклюже расположил под стулом, фамильярно улыбается и тихо свистит сквозь зубы.
Когда он останавливается у стойки, я стремительно выбегаю из кафе и бегу до следующего моста. Трамвай, который медленно ползёт в гору, почти задевает меня. На подножках стоят и висят люди. Из второго вагона, рядом с которым я бегу просто так, ни о чём не думая, хватают за мои протянутые руки и втягивают. Я уравновешиваюсь на самом краю подножки и крепко хватаюсь за поручни, с головокружением от страха; я упаду, я буду валяться на улице, и моя мама не будет знать, где я лежу…
Мои руки болят и сползают, я боюсь, что вот-вот соскользну. Дома и люди проносятся мимо, человек рядом тяжело навалился на меня, но, через некоторое время, я нахожу это захватывающим; дружеская атмосфера господствует среди этого сгустка тел: люди шутят друг с другом, охотно подвигаются, освобождая место, и покрикивают на пешеходов. Когда я наконец осмеливаюсь бросить взгляд в сторону, то вижу, где нахожусь — на Кинкерстраат[71], так быстро, да ещё и даром!
Собирается детская вечеринка у канала. Я издалека слышу пение. Дети из нашего квартала шествуют рядами в длинной колонне, поют, танцуют и бурно ликуют под команды энергичной молодой женщины. Я сижу на заборе до тех пор, пока одна из девочек не подбегает ко мне и не протягивает руку.
Поначалу я пытаюсь стыдливо и упрямо сопротивляться, но женщина заявляет:
«Все должны участвовать, это праздник для всех вас, без исключения».
Я вступаю в большой круг и вижу Яна и мальчика с сигаретой в руке и под ручку с дочерью молочника.
Мы поём и маршируем по кругу, меняемся местами, чередуя одну потную руку с другой, прыгаем, приседаем и хлопаем в такт. На балконах стоят матери и смотрят на своих поющих детей, стоит и моя, в своём жёлтом платье и с братиком на руках. Я машу ей.
«Зеленая — это трава, трава
Под моими ногами зелена,
Мой лучший друг потерян
Теперь придётся искать его.
Эй, там, уступите место юной даме…»
Мы водим хоровод, то лицом внутрь, то наружу, то против часовой стрелки, то наоборот. Я ощущаю соприкосновение других рук, прохожу мимо тёплых, весёлых лиц, замечаю соседских девочек и мальчиков, с которым, взявшись за руки, мы прыгаем по кругу.
Вечером мой отец сидит за столом и с угрюмым лицом читает газету. Когда он разворачивает её, то я читаю на первой странице «Правда» и ниже:
«Атомная бомбардировка Хиросимы. Опустошительные последствия бомбардировки американской военной авиацией Японии».
Я иду на кухню.
«Что такое, мама, что за атомная бомба?»
«Ах, сокровище, — говорит она, — я точно не знаю. Но это не для детей. Не думай об этом, ты ещё слишком мал».
Я привязываю свою руку ремнём к кровати, чтобы не вставать во сне и не блуждать по дому. Время от времени легкий ветерок колышет штору. Я чувствую аромат ночных садов. Слышу из соседнего дома монотонный голос радио, который интимно читает в тихом вечернем летнем воздухе сообщение о том, что «согласно последним сообщениям город полностью разрушен. Число погибших оценивается в несколько десятков тысяч, вторая атака ВВС США…»
Что, если он теперь там, что он сражается в Японии? Где она, как мне туда добраться? Он лежит в своей маленькой палатке, и вокруг него взрываются бомбы…
Голос из радио продолжает читать сообщение, но я больше не утруждаю себя вникать в его слова.
Он умывается у раковины. У него сильное, гибкое тело, с которого по ногам на пол стекает вода. Он подтаскивает меня к себе и успокаивает.
Рейд к Цейнтуурбаан[72] будет моей последней попыткой.
«Твоя новая школа в центре», — говорит мой отец.
«Это слишком далеко для тебя и я буду давать тебе деньги на трамвай».
Он бреется на кухне, его голова напряжена, а глаза смотрят на отражение в зеркале. Его рука производит плавные размеренные движения; без промедления, уверенно ведёт он острой бритвой сверху вниз.
Если бы он знал, сколько я этим летом прошёл пешком, про все мои скитания по городу, про уверенность, с какой я в каждом из своих походов пытался найти эти глаза, этот запах, это дыхание. Бритва скользит по его коже и собирает толстые мыльные сгустки, а чистая поверхность в дорожках на его подбородке очень напоминает по цвету кожу только что остриженной овцы.
