Мы уселись вокруг стола, где стояли чашки с чаем и лежал теплый хлеб, испеченный Факундой, и Хуан Мартин рассказывал нам об ускоренных судебных процессах и произвольных казнях; о заключенных, умиравших под пытками; о тысячах и тысячах арестованных, которых избивали и уводили среди бела дня на глазах у тех, кто осмелится высунуть нос; о полицейских застенках, военных казармах, стадионах и даже школах, куда сгоняли заключенных, о том, что на скорую руку строят концентрационные лагеря, и о прочих ужасах, которые мне казались неправдоподобными, потому что наша родина всегда была примером демократии на этом континенте, повидавшем множество узурпаторов, диктатур и государственных переворотов. Ничто из того, о чем рассказывал Хуан Мартин, произойти здесь попросту не могло, все это коммунистическая пропаганда. В то время я не поверила почти ничему, однако догадывалась, что у сына имелись веские причины бежать, переодевшись женщиной, и возражать не стала.
На закате Торито упаковал в рюкзак все самое необходимое.
— Пойдешь со мной, Хуанито, — сказал он моему сыну.
— У тебя есть оружие?
— Вот, — отозвался гигант, показывая мачете, которое служило для тысячи разных надобностей и которое он всегда держал при себе.
— Я имею в виду огнестрельное, — настаивал Хуан Мартин.
— Это не Дикий Запад, — вмешалась я, — здесь ни у кого нет оружия. Ты же не собираешься ни в кого стрелять.
Не позволяй им взять меня живым, Торито. Обещаешь?
— Обещаю.
— Ради бога, сынок! О чем вы говорите? — воскликнула я.
— Обещаю, — повторил Торито.
Они ушли, едва стемнело. Стояла теплая весенняя ночь, сияла полная луна, и мы видели, как они удаляются в противоположную от дороги сторону. У меня появилось ужасное предчувствие, что мы прощаемся навсегда, но я тут же его подавила: нельзя призывать несчастье, как говорили мои тетушки. По нашим подсчетам, через пару лет Торито исполнялось семьдесят, но я не сомневалась, что он поднимется по горной цепи и пешком пересечет невидимую границу, не имея при себе ничего, кроме надетой на нем одежды, двух одеял и принадлежностей для рыбалки и охоты. Он знал древние тропы и перевалы горного хребта, которыми пользовались только старые следопыты и кое-кто из индейцев. Однако Хуан Мартин, моложе его как минимум на сорок пять лет, был плохо подготовлен к такому марш-броску, его могла одолеть усталость, паника или холод, он мог поскользнуться и упасть с обрыва. Он был интеллектуалом, никогда не любил спорт и обладал рассудительным и осторожным нравом, совсем не таким, как у сестры. Ньевес чувствовала бы себя в своей стихии, удирая от неприятеля.
19
Тринадцать дней я жила в Санта-Кларе вместе с Фа-кундой, Этельвиной и ее братьями в ожидании вестей от сына и Торито. Нарсиса исчезла с очередным парнем, оставив выводок детей на попечении старшей дочери и матери, а вернуться не смогла; кто знает, где застало ее осадное положение. Каждый прожитый час был мучением, я считала минуты, отмечала дни в календаре, не понимая, почему Торито так долго не возвращается; если в горах ничего не случилось, у него было достаточно времени, чтобы проделать путь до границы и обратно. Большую часть дня я осматривала дорогу и окрестности, так сильно переживая, что у меня не хватало душевных сил присматривать за внуком, который ползал полуголый среди кур и ел грязь, как дикарь. Другие дети были намного его старше, и их раздражало, что сопляк следует за ними по пятам. Пытаясь догнать детей, ты сделал свои первые шаги, Камило. Терзаемая неизвестностью, я не услышала твоего первого слова — «Тина» — «Этельвина» произнести у тебя не получалось. С тех пор ты ее так и называешь.
Факунда занималась обычными делами: ухаживала за огородом и домом, готовила пирожки и торты на продажу, ходила на рынок, болтала с науэльскими кумушками и возвращалась с последними новостями. Она слышала, что в двух километрах от Санта-Клары расквартирован контингент солдат. Нескольких крестьян увезли на армейских грузовиках, и о них ничего не известно; хозяева силой вернули свои конфискованные поместья и расправились с занявшими их арендаторами: все они были уволены, многие избиты или арестованы.
Поблизости не было ни одного отдыхающего или туриста, хотя летняя жара уже началась; площади и пляжи пустовали, как и отели, за исключением «Баварии», куда обычно приезжали военные и правительственные чиновники. В Науэле солдаты согнали парней и заставили их заново побелить известкой стены, расписанные политическими воззваниями. Какому-то человеку сломали на рынке челюсть за то, что он произнес слово «товарищ», отныне запрещенное, как и слова «народ», «демократия» и «военный переворот» (правильный термин был «про-ну нсиамьенто»).
Мужчин с бородой или длинными волосами арестовывают, избивают и отрезают им волосы. Мы, женщины, не имеем права носить брюки, потому что это не нравится солдатне, а в чем, спрашивается, пахать землю и чистить хлев? — ворчала Факунда.
Люди были напуганы, никто не хотел неприятностей, самым разумным было сидеть дома. Вот почему мы удивились, когда однажды на ферме появился иностранец, высокий, как баскетболист, с огромными ножищами, смуглой от солнца кожей, почти белыми волосами и голубыми глазами, который говорил по-испански, с трудом подбирая слова. Он представился как Харальд Фиске и спросил, есть ли у нас телефон, потому что науэльская центральная станция была в это время закрыта. Он был одним из тех орнитологов, что съезжались сюда каждый год непонятно зачем, наше разнообразие было куда более убогим в сравнении с буйством разноцветных птиц в бассейне Амазонки или джунглях Центральной Америки.
Харальду Фиске было под сорок, у него было нескладное тело юнца, который резко пошел в рост, и ранние морщины от чрезмерного пребывания на солнце. Он явился с огромным рюкзаком, тремя биноклями, несколькими фотоаппаратами и толстым блокнотом с таинственными пометками — шпион, ни дать ни взять. Он был настолько наивен, что собирался заниматься птицами в жутковатой атмосфере нарождающейся диктатуры, когда в стране объявили военное положение и вооруженные люди контролировали самый воздух, который мы вдыхали. Он даже подумывал, не поставить ли ему палатку и не разбить ли на пляже лагерь.
— Послушайте, не валяйте дурака. Вы хотите, чтобы вас убили? — спросила я незнакомца.
— Я уже несколько лет подряд приезжаю в вашу страну каждое лето, сеньора. Меня ни разу не грабили, — отозвался он.
— Вместо грабителей у нас теперь хозяйничают солдаты.
— Я дипломат, — сказал он.
— Паспорт вас не спасет, они могут выстрелить, не выясняя, кто вы и откуда. Лучше бы вам переночевать в доме.
— Пусть поспит в кровати Торито, а если Торито вернется сегодня вечером, придется лечь на пол, — предложила Факунда.
Так этот человек вошел в нашу жизнь, Камило. Он был чиновником норвежского министерства иностранных дел, временным поверенным в делах, в Нидерландах его ждали жена и двое детей. Он признался, что обожает Латинскую Америку и за отпуск объездил ее всю с севера на юг, особенно привлекала его наша страна. Факунда усыновила его как неразумного мальчонку, и в течение многих лет, приезжая следить за своими птицами, он неизменно останавливался в Санта-Кларе.
После тринадцати дней бесплодного ожидания появилась Яима верхом на муле. Знахарка-индианка, которую время щадило многие десятилетия, в конце концов поддалась его безжалостному напору. Я не видела ее со дня похорон тетушки Пилар и, честно сказать, думала, что она умерла, но, несмотря на облик тысячелетней ведьмы, она оставалась такой же сильной и в ясном уме, как и всегда. Она знала меня еще девочкой-подростком, но никогда не проявляла ко мне ни малейшего интереса, вот почему я удивилась, когда она заявила, что у нее для меня сообщение, которое перевела Факунда, потому что испанский Яимы был таким же ущербным, как и мое знание ее языка.
— Фучана, большого друга, забрали солдаты.
