Воистину, этот глупый театр с его плюшевым занавесом (захватчики зачем-то то поднимали его, то опускали) и такими же красными плюшевыми креслами, уже на четвертом часу сидения начинавшими причинять ноющему телу невыносимые страдания, не видел таких страстей и трагедий, и не дай бог ему их увидеть снова, — пусть уж лучше Гамлет в черном плаще и Спартак в балетных тапочках вечно машут тут своими картонными мечами…
Я обнял Клару, и мы прижались друг к другу, максимально изолировавшись от окружающего, образовав некую воображаемую капсулу, грот, нишу, в которой даже воздух был другим, — и все происходящее потекло мимо нас, почти не… хотел сказать — почти не задевая. Да ну к черту, куда там! Но все-таки так было легче, гораздо легче.
Клара шептала мне в ухо свои смешные молитвы: «Матушка Божья,
Пресвятая Богородица, покрой меня и Сережу святым покровом, сбереги нас в доме, в пути, в дальней дороге — от злых людей, от страшных зверей, от большого несчастья, от случайной смерти…» Она шептала, шептала, и когда молитовка кончалась, то начинала снова, а когда не хватало воздуху, прерывалась для краткого всхлипа.
К сожалению, наша пещерка была слишком, слишком уязвимой.
Беспрестанно что-то било по нервам с новой силой: едва не лопался мочевой пузырь, и нужно было дождаться очереди на право спуститься в оркестровую яму, к концу первого дня превратившуюся в зловонное болото, — несведущему человеку трудно себе вообразить, насколько деморализует такой способ отправления естественных надобностей.
Пролетала весть, что кое о чем удалось договориться, и даже начинали выводить детей под крик, шум, плач матерей — а потом переставали…
Принимались раздавать воду — а потом бросали на середине…
Появлялись врачи с лекарствами — пропадали… Снайпер подстрелил боевика, неосторожно сунувшегося на застекленную галерею, и Мамед снова орал и палил со сцены поверх голов, а мы падали под кресла, корчась и закрывая головы руками… Затем он объяснял, что мы, в общем-то, почти не виноваты в происходящем, и, упиваясь своей властью над нами, швырял в ряды горсти шоколадок и жвачки… Невесть откуда возникла девушка — пьяная, она сбежала по ступеням в партер, крича, что сейчас всех уговорит сдаться, и после секундного онемения и последовавшего вопля Мамеда: «Мочи ее! В Солохове так же было! Она засланная!..» — ее уволокли в коридор, откуда донеслись три подряд выстрела… А потом он снова говорил, растолковывая, что с нами ничего подобного не случится, — он сам проследит за нашей безопасностью и здоровьем, — и сжималось горло от благодарности, и Клара шептала мне в ухо: «Нет, ну все-таки он не такой злой, правда?
Все-таки он о нас думает!..» — и я кивал, глотая сладкий комок умиления… И еще дважды случалось такое, что приводило к человеческой смерти, но об этом я вспоминать не буду… После второго раза соседка, молодая круглолицая женщина, стала хмуро объяснять, что кризисов будет всего три, а четвертый явится освобождением или общей гибелью; когда я спросил, откуда это известно, она пояснила, что три года назад оказалась в числе заложников при захвате госпиталя в Солохове. «У вас, часом, не абонемент?» — только и смог спросить я, после чего, кажется, потерял сознание, и Клара едва отпоила меня чудом доставшимся нам глотком кока-колы.
Почти непрестанно гремела музыка (ее приглушали, только чтобы дать нам возможность послушать Мамеда), и веселые голоса дикторов «Русского радио» бодрыми выкриками предваряли оглушительную дробь и кошачьи вопли очередного шлягера: «Лета, лета! Все дифчонки любят эта!..» Выставленный на край сцены здоровущий телевизор тоже в меру сил надрывался, показывая нам а) здание театра снаружи — во всех ракурсах, даже с милицейского вертолета, б) военные и гражданские машины, забившие все подъезды, в) лица взволнованных корреспондентов, заливистой скороговоркой описывающих ситуацию и делающих мрачные прогнозы насчет нашего будущего, г) взволнованных и несчастных родственников (кое-кто в зале узнавал своих), из которых журналюги безжалостно вытрясали слова о том, что они переживают в эти трагические минуты, д) бесконечные интервью представителей власти, косноязыко высказывающихся на тот счет, что терроризм не должен быть поощряем, — из чего следовало, видимо, заключить, что нас в конце концов расстреляют, — а также е), ж), з) — и так до конца алфавита: то есть все, все, все, что могло иметь хоть самое отдаленное отношение к делу, — спешно изглаголенное неряшливым языком мекающих, бекающих, ничего толком не знающих репортеров.
В радиопостановке о быте чабанов каждый из них мог бы заменить целое стадо баранов. «Наш микрофон… ме-е-е… установлен… ме-е-е… недалеко от подъезда… ме-е-е!..» Никогда прежде я не понимал, сколь глубоко порочна сущность журнализма — этого неукротимого стремления принести людям весть: неважно, насколько она правдива, осмыслена или хотя бы полезна; главное — это промолотить ее первым!..
И это глупую и пятнистую от волнения (еще бы! наконец-то он стоял на пороге сенсации!) рожу одного из них я наблюдал при конце нашего нескончаемого страшного сновидения, когда он, выхваченный из темноты лучом какой-то переносной лампы, будь они все навечно прокляты, брызжа слюной, тыкал куда-то рукою, надсадно крича: «Мы стоим на крыше соседнего здания!.. Отсюда отлично видно, что спецназ двинулся на штурм театра! Вы видите бойцов группы «Дельта»! Сейчас они подкрадываются ко входу!..» Камера поменяла ракурс — и точно, стало видно, что вдоль стены трусцой двигались вооруженные люди в камуфляже. Это был сон, бред, кошмар, реальность давно утратила значение, жизнь во сне ничего не стоила, и только за Клару я продолжал бояться, — но в эту секунду меня все же охватило отчаяние, такое острое, словно я не бредил, не мучался тягостным сновидением, а наяву смотрел в экран этого проклятого телевизора. Горло онемело.
Была глубокая ночь. Кто-то спал, кто-то дремал, кто-то маятником качался в кресле, чтобы унять ломоту в суставах. Захватчики тоже подремывали. Но я понимал, что сейчас кто-нибудь из них встряхнется, поднимет голову, услышит этого придурка, последует гортанный выкрик, тревога! — и все, и все, все кончено, их не взяли врасплох, а раз так, они еще постоят за себя — и за право распоряжаться нашими жизнями!..
Когда у входа началась пальба, газ уже тек в зал, и первые ряды зрителей ложились, как ложатся колосья под мотовило зерноуборочного комбайна.
Анамнез 9. Мамед-праведник, 36 лет (окончание)
Он перевалился через низкий подоконник и, даже не пытаясь нащупать узкий откос мокрого карниза, полетел вниз, группируясь и напрягая мышцы. Повезло — шумно грянулся на спружинивший жестяной козырек над полуподвальным окном. В тот же момент в холле рванула еще одна граната, добавив свой хлопок к треску автоматных очередей, и он успел под его отголоски скатиться на землю и замереть.
Снег повалил такой плотной стеной, что ни фонари с фасадной стороны театра, ни несколько прожекторов на соседних крышах, еще десять минут назад преображавших сопредельные территории в подобие декораций для киносъемок — резкий свет, резкие тени, — не могли пробить пелену, превращаясь в подобие желтков и беленьких монеток.
Снег разбодяживал их, тащил за собой — и тусклые волны текучего света плескались над землей вместе с его мокрыми спиралями и волнами.
Мамед вскочил и пробежал метров двадцать по направлению к тыльной стороне здания. Мелькнула мысль, что, возможно, он совершает ошибку.
Там тоже стоит оцепление, и лучше идти туда, где никто не должен ждать его появления, — не в сумрак, а на яркий свет. Но путь уже был начат. Он достиг бетонного куба — наголовья вентиляционной шахты, — повалился в тень и сел, привалившись к нему спиной.
Относительная безопасность обещала продлиться очень недолго.
Мамед положил автомат и вытащил из одного из кармашков пятнистой спецназовской куртки фонарик. Нажал кнопку затемнителя.
В неярком фиолетовом свете левая ладонь была похожа на гроздь «Изабеллы», растоптанную коваными сапогами. Кровь продолжала течь, застывая сгустками на лохмотьях мяса и осколках костей.
