«Философия — это шит, не запятнанный временем, — по-латыни ответил герцог. И продолжил, по-итальянски: — Если мы сбросим наши одежды и поплывем к тому берегу, то найдем вон в том доме больше философии, чем в университете, к которому движемся столь неторопливо».
Он взглянул на сэра Филипа, опасаясь, что оскорбил его чувства (конечно же, рыцарь знал итальянский, человеку, хоть сколько-нибудь благородному, не пристало в наши дни быть несведущим в итальянском), и увидел, что на его лице играет добрая, даже удивленная улыбка. Он смотрел не на герцога Ласки, а на нового философа. Ехавший рядом Александр Диксон невольно пришпорил своего норовистого коня и чуть было не оказался на земле.
Пятнадцатого числа того месяца доктор Ди записал в своем дневнике:[237]
Около 5 часов польский князь, лорд Альберт Ласки, прибыл из Бишема, где и провел предыдущую ночь, возвращаясь из Оксфорда, куда ездил с целью посетить университет, там же ему были оказаны всяческие почести и гостеприимство. Его сопровождают лорд Расселл, сэр Филип Сидни и другие господа: доставили его люди королевы, лодка была покрыта тканью с королевскими знаками, на ней же королевские трубачи и проч. Он пришел, дабы выказать мне свое почтение, возблагодарим же Господа за это!
Он стоял около ведущих к воде ступеней, когда увидел, как две широкие лодки идут вниз по Темзе в сопровождении двух маленьких яликов; на лодках были раскинуты шатры для зашиты от солнца и дождя. Процессия направлялась в Лондон, отыскивая путь домой, как старые лошадки, что ковыляют к знакомой конюшне, — но остановилась около дома в Мортлейке, зазвучали фанфары, и шелковые флаги затрепетали на свежем речном воздухе.
«Посланники королевы, — улыбаясь, выкрикнул сэр Филип. — Держим путь из наших Афин».
«Добро пожаловать, господа, — откликнулся доктор Ди. — Приветствую вашу светлость в моем скромном жилище».
Он торопливо спустился по ступенькам, дабы высказать почтение герцогу, но тот уже проворно спрыгнул с лодки и обнажил голову. Горячо пожимая руку Ди, он склонился к доктору, почти касаясь его бороды своей.
«Поверьте, я бы не смог проплыть мимо этих ступеней, не остановившись, — сказал он. И, повернувшись к оставшимся в лодке, продолжил: — Вам знакомы эти джентльмены».
«Иных я знаю очень хорошо», — ответил доктор. Он поклонился сэру Филипу Сидни. Лорда Расселла[238] доктор нередко видал при дворе: один из юных паладинов королевы, шахматная фигурка в ее рыцарской игре.
Им, а затем и прочим джентльменам помогли сойти с лодок; доктор Ди с поклоном указал гостям путь наверх, предупредил о расшатавшихся камнях и, обернувшись, послал своего сына Артура и его сестру, украдкой выглядывавшую из-за платья отца, предупредить хозяйку о гостях.
«Скажи ей, пусть достанет последний хогсхед[239] рождественского кларета,[240] — прошептал он Артуру. — Пирог с олениной и бочонок угрей».
И, поторапливая, похлопал сына по плечу. Эти господа ожидают подобного приема, не важно, попробуют они еду или нет. Доктор Ди поднялся с ними по лестнице.
«Полагаю, вашей светлости оказали всяческие почести в Оксфорде.
«Все прошло просто великолепно. Очень гостеприимно. Я получил подарок. Пару перчаток», — прибавил он, поднимая брови, как бы приглашая доктора Ди разделить его легкое удивление: одежда, а не книга, не раритет или старинная вещь. Были и другие странности: в колледже Всех Душ[241] ученые поставили короткую скучную пьесу о Дидоне,[242] а посреди спектакля устроили банкет, где гости сидели с Энеем и царицей Дидоной и слушали рассказ Энея о Трое, а после того, совсем по Вергилию, ученые устроили бурю[243] — розовая вода лилась дождем, сладости обрушились на гостей градом, и выпал сахарный снег. Чтобы устроить все это, принимающей стороне пришлось изрядно потрудиться, и князь поблагодарил всех на militare Latinum (он назвал свою латынь солдатской, добавив, что еще никогда не слыхивал столь искусных речей, достойных Цицерона, какими его встретили в Оксфорде).
«Не вы ли, сэр доктор, — спросил сэр Филип Сидни по-английски, сходя на берег, — не вы ли как-то устроили подобные чудеса в Оксфорде?»
«Я, — ответил доктор Ди, польщенный тем, что об этом вспомнили. — Для Pax[244] Аристофана[245] я создал Скарабея, который взлетел ко дворцу Юпитера, неся на спине человека и корзинку с припасами. Многие впустую рассуждали о том, как же я это сделал».
«И в этот раз диспутов было немало, — сказал князь. — Лекции».
Он ждал их с нетерпением, а стал свидетелем довольно убогого представления: дискуссии оказались формальными и заранее отрепетированными, как пьеса о Дидоне; не это Аласко называл глубокой ученостью.
«Мне не нравятся, — сказал он, — споры об Аристотеле».
«Они там очень любят Аристотеля, — заметил Ди. — Еще никто не окончил университет, не испив из этого фонтана. Испив изрядно».
«Сдается мне, что этот фонтан течет пивом. Они пьют, а не учатся, ибо знания их не слишком заботят».
Эти слова произнес по-латыни господин, последним сошедший на берег. Джон Ди обернулся и увидел его в свете факелов: незнакомец взбирался по ступеням, подобрав ученую мантию.
«А этого господина приняли там плохо, — сказал князь. — Очень плохо».
Доктор Ди не смог бы сказать, развеселило это Ласки или возмутило. Молодой шотландец, который, насколько знал Ди, состоял на службе у сэра Филипа Сидни, подошел к доктору.
«Позвольте вам представить».
Сэр Филип и пфальцграф, улыбаясь — как будто знали что-то, чего Ди еще не знал, — расступились, давая доктору место для поклона и пожатия руки.
«Я бывал в Оксфорде, — сказан доктор Ди. — В юности».[246]
«Они не понимают ни Аристотеля, ни того, что не есть Аристотель.[247] Призываю этих джентльменов в свидетели. И все же некогда это место славилось наукой».
Прямой как палка толстошеий коротышка выдвинул вперед подбородок — возможно, чтобы скрыть его слабость. Петушок-задира в ожидании драки: вот кого он напомнил доктору Ди.
«Они до некоторой степени презирают старую науку, — сказал доктор Ди. — Науку, прославившую университет. Остается лишь сожалеть».
Он мог бы сказать намного больше. Именно пуритане избавились от старой науки в Оксфорде — это они уничтожили библиотеки, выбросили все книги о геометрии, о небесах, — книги, в которых была хоть одна алая буква, — называя их папистскими, или дьявольскими, или теми и другими. Доктор Ди сам спас от огня несколько бесценных экземпляров. Но он не заговорит об этом в таком обществе. Сэр Филип был известным сторонником пуритан; герцог Ласки недавно перешел в лоно римской церкви; а об этом итальянце он ничего не знал. Поэтому Ди сказал лишь:
«Пройдемте, сэр. Господа. Отдохните. Расскажите, что с вами приключилось».
В Оксфорде Диксон провел ночь в одной комнате с приятелем, Мэтью Гвинном;[248] они почти не спали, просто сидели, вытянув ноги, в комнате Гвинна, среди разбросанных книг и карт, груд посуды, перевернутых чашек, на которых обтекали свечи; поздно, очень поздно, как два кота, они выбрались в город, и натолкнулись на стражников, и бежали.
С рассветом ночные создания, священные твари Плутона, возвращаются в свои логова — жаба, василиск, сова и ведьма; создания же света появляются, дабы приветствовать восход — петух, баран, феникс, рысь, орел, лев; люпин и гелиотроп раскрывают бутоны и обращают лица свои к солнцу.
Поздним утром Диксон вскочил как ужаленный, сгорая от жажды и беспокойства. Сегодня итальянец участвовал в диспутах.
Темой дискуссии было учение Аристотеля о Материи; Бруно выступал против ректора Линкольн-колледжа.[249] Зал был заполнен, Ласки расположился в центре первого ряда, Сидни — рядом с ним; Диксон вошел с опаской и встал у стены, его дух был готов (он на это надеялся) воспринять все, что будет сказано, запечатлеть правду за правдой в тех местах, которые он заранее подготовил в глубине своей памяти.
Очень скоро все пошло наперекосяк. Ректор был осторожен и сладкоречив; за каждым предложением следовала большая пауза, итальянец же ерзал в кресле и вздыхал, а однажды и застонал довольно громко, однако ректор все равно не ускорил свою речь; когда оппонент закончил, итальянец выпрыгнул из кресла, как боксер, стремительно идущий к рингу, он закатал рукава и начал говорить, еще не представ перед публикой.[250] То, о чем он говорил, на первый взгляд не имело ничего общего ни с материей, ни с Аристотелем. Речь шла об устройстве небес.
В центре вселенной, говорил он, пребывает срединная точка, равноудаленная от любой точки наиудаленнейшей последней сферы (за пределами коей пребывает один только Бог), — и это Земля. Большая навозная куча, где скапливается вся грязь, нечистоты, тяжести, камни, вся материальность вселенной, ибо все тяжелое естественным образом попадает в центр, а легкое остается наверху и распределяется по ободу.
