Я показывал ее дома (но она еще не жила у меня, я не хотел этого до свадьбы), приглашая кого-нибудь посидеть, поболтать. Я показывал ее однокласснику Леше Хворостову. Он, как и майор Петров, сочинял стихи, я ничего не понимал в них и честно говорил ему об этом. Он не обижался: другие тоже не понимают. Он сочинял для себя, но однажды решился и послал в Москву, в толстый литературный журнал. Выждал, скрежеща самолюбиво зубами, три месяца и только после этого позвонил с вопросом: читали ли, мол, мои стихи? А вы сами-то их читали? – ответила какая-то неведомая редакторша. С тех пор Алеша никуда ничего не посылал, занимался тем, что жил. Когда бы я его ни спросил о работе, он досадливо махал рукой: «А-а-а!» – и переходил к разговору о Шиллере, о славе, о любви…
Посидели, попили чайку, Алеша оживился, был говорлив, насмешлив, остроумен – внятно, едко, не то что в стихах. Он, чего с ним сроду не бывало, даже свои стихи стал читать вслух.
– Вы, конечно, не поняли? – спросил он Нину.
– Самое странное, что, кажется, поняла! – ответила моя умница.
– Что ж вы поняли?
– Ну… Стихи не перескажешь, особенно ваши, они же не на уровне смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. – И она что-то говорила (я слушал голос – не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго.
– Этого не может быть, – сказал Алеша. – Вы всё поняли. Именно об этом я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще?
И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал…
Потом она пошла принять душ.
– Время, между прочим, позднее, – сказал я Алеше.
– Сволочь ты, – задумчиво сказал Алеша. – Отдай ее мне. Она первая меня поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом влюбится и в меня. У тебя их было… И будет… А у меня шанс. Это судьба… А ты?… Тебе ни к чему… Только тело… Найдешь еще… А мне душу…
Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки.
– Ты стихами, что ль? – спросил я.
– Отдай.
– Брат, ты же меня знаешь, я не из таких. Женщин не меняю, не продаю, не покупаю. Да и не в этом дело. У нас свадьба через две недели. Не приглашаю, потому что решили без всякого шумства. Получаем документы – и в свадебное путешествие.
– Сволочь. Я тебя ненавидеть буду.
– Ты вроде, кроме чая, ничего не пил.
– Не проблема. Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну.
– Откачаем!
– Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь?
– Я ее люблю, – сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу говорить это Алеше, задушевному моему дружку.
– Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям, – сказал Алеша. – Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту. В таких вопросах, по крайней мере. Но тут… Тут что-то не то. Ты ее любить не можешь. Она – да, такие почему-то именно в говнюков и влюбляются. Как друг тебе говорю. Но ты – не можешь. Как друг говорю.
– Могу, Алеша, – сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно.
Тогда Алеша встал, обнял меня, словно уже налакался до стадии сентиментальности, и сказал:
– Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду на нее смотреть – это учти. На улице подкарауливать. Ждать – неизвестно чего. Может, дай бог, тебя пристрелят.
О чем я говорил?
Врач Саша Чикулаев толковал довольно занудно о своей постылой работе в больнице, в отделении травматологии.
– Надоело. Режу и режу. И все равно – гангрена. Маресьеву пилили ржавой пилой – встал на ноги, то есть на протезы. А эти – не хотят выздоравливать. Я ему ступню, а гангрена – выше. Я по колено – а она выше.
– А вы бы сразу по пах, – сказала Нина, которая в эти дни не понимала, что где-то могут быть несчастья.
– Без толку, – даже не глянул на нее Чикулаев (он вообще словно не замечал ее). – Я по пах – а гангрена в кишки! И вот человек – самовар. Без рук, без ног. А родственники суют деньги. Чтоб хоть такой, но жил! А зачем мне деньги за самовар? Борзыми щенками вот не дают – жаль! Хотя лучше – гончими.
У Чикулаева страсть – охота с гончими. На этой страсти он сошелся кое с кем из городской верхушки и мог бы давно уйти на более спокойное место, главврачом, например, в пригородный лесной профилакторий. Но он привык резать, он умеет это делать, он один из лучших хирургов города. Характер, правда, несносный, орет на больных и персонал. Мне он доставал иногда таблеточки: транквилизаторы, антидепрессанты. Было дело, я крепко на них сидел. Было – прошло. Чикулаев, конечно, скучен. Он хирург и на работе, и дома, и в компании, и ночью – сам признавался, – видит сны только про то, как режет. Я просто привык к нему и рад, когда он заходит. Первые минуты, по крайней мере.
– Как тебе моя невеста? – не утерпел я в прихожей, провожая его.
– Точно у такой я позавчера оттяпал обе конечности. Задние! – хохотнул он, согнувшись и пытаясь завязать шнурок на ботинке. – Торопилась на поезд, ехать к жениху, не успевала, к вагону прицепилась и сорвалась. Тебе смешно? – прошипел он вдруг свирепым шепотом, разогнувшись и притиснув меня к стенке. – Смешно?!
– Вовсе нет.
– А мне смешно. Потому что красавице – не жить. Гангрена будет. Никуда не денется!
И ушел, так, кажется, и не сумев завязать шнурки.
Однако что-то веселенький у меня получается рассказ…
Но вот – подлец-компаньон Станислав Морошко, Стасик. С ним никогда ничего не случалось. Или он так держит марку. По крайней мере, я ничего не слышал. Родители живы-здоровы, а заодно и бабка девяноста трех лет, жена – известный в городе адвокат, дочь в четырнадцать лет знает три языка и уж в Америке побывала, сын в математическом колледже учится, я как-то говорил с ним – способности поразительные, он уже сейчас знает больше меня, а я не все еще растерял из своих университетских знаний.
Стасик может и выпить – но никогда не мучается с похмелья. Стасик может и роман завести – и ни разу его не заподозрила жена, ни разу не хворал от любовных последствий. Впрочем, роман – деликатно сказано. Он, всегда аккуратно одетый, имеющий своего мастера в парикмахерской, своего закройщика в ателье, своего массажиста в сауне, своего спарринг-тренера на теннисном корте и т. п., амурные приключения обожает с душком – и даже иногда припахивает криминалом: когда ему находят, например, пятнадцатилетнюю девочку, слегка лишь испорченную, едва початую, как он выражается.
– Стасик, не понимаю, – смеялся я. – Твоей же дочери тоже скоро пятнадцать. Как ты можешь! Я бы если представил, что и мою дочь могут…
– Я в газете читал, – хладнокровно ответил Стасик, – что одна девочка тринадцати лет влюбилась – не в отца, правда, в отчима. И домогалась его. И домоглась.
– Ах ты, гнусь. Ты бы и дочь мог бы! Ведь смог бы?
– У нас очень примитивные об этом понятия, – косвенно ответил Стасик, пахнущий дорогим одеколоном и гладко выбритый, а я подумал: ведь смог бы, зараза!
Хотя он и колоритен, но по-человечески мало мне интересен.
Он, как я уже говорил, компаньон, мы с ним участвуем деньгами и хлопотами в одном деле. И он, и я могли бы все взять в одни руки, но понимаем, что тогда и ответственность – на одного, и спрос – с одного, и опасность вся – одному достанется. Лучше уж при случае кивать друг на друга. Я бы, может, и не стал, но поскольку уверен, что он меня продаст, не задумываясь, то и сам, буде придется, продам его без малейших зазрений.
Мы пили шампанское тихим вечером: Нина, Стасик и я.
– И как же мне теперь быть? – весело спрашивал Стасик. – Я ж теперь убью Сережу, а вас, Ниночка, увезу в далекий горный аул, запру в башне и буду морить жаждой и голодом, пока не согласитесь меня полюбить.
Ну и прочая трепотня в том же духе. Мне даже надоело, хотя вроде бы именно этого я хотел.
Поболтав с часок, Стасик сказал:
– Ниночка, нам бы пятнадцать минут о деле.
– Потом нельзя? – спросил я. – И от нее у меня секретов нет. Она скоро женой будет.
– Вот от жен как раз секреты и необходимы, – изрек Стасик бытовую премудрость, пахнущую кухней.
Хорошо, я попросил Нину оставить нас на пятнадцать минут.
Я знал, о чем хочет поговорить Стасик, – и не ошибся.
– Деньги? – спросил Стасик.
– Нет.
– Ладно. «Мерседес» новый.
– Нет.
– Дача на берегу Волги, можно жить зимой: отопление, вода, дом, а не дача.
– Нет.
– «Мерседес» и дача.
– Нет.
– Всё.
– То есть?
– Всё, что имею. До последних штанов. А сам меняю паспорт, уезжаю с ней к одному дружку в Питер и начинаю новую жизнь.
– Нет. Да и врешь ты.
Стасик залпом выпил шампанское, налил еще, опять залпом.
– Самое смешное, что не вру.
– Вы рехнулись, что ли, все?
– Кто-то уже торговал?
– Было.
– Любовь, значит?
– Хуже. Женюсь.
– Ладно. Теперь бойся меня.
– Давно боюсь.
– По-настоящему бойся. Будь здоров.
И ушел Стасик Морошко. Я не стал, конечно, рассказывать Нине о нашей торговле. Я лишь подумал: как-то и смешно, и не смешно это. Та же мыльная опера, 444-я серия – когда фантазия авторов истощилась, и герой из 444-й серии талдычит то же, что герой из 443-й, и сюжет уж больно пошл.
