Но я не хочу, чтобы было семь глав. Семь – слишком круглое число, хотя и угловатая цифра. Семь дней недели, семь пар чистых и нечистых, «Семеро смелых», «Семь-сорок», «у семи нянек дитя без глазу», «семь раз отмерь…» и т. д., и т. п.
Поэтому, если у тебя чего-то только шесть, всегда стремишься к тому, чтобы у тебя этого чего-то стало семь.
Плохое число, потому что слишком хорошее.
Закодированное.
Также плохие хорошие цифры: три (примеры…), пять (уже меньше, но примеров тоже хватает…), девять, двенадцать, тринадцать (но это число люблю – приносит удачу).
Отвратительны все цифры с нулями, потому что – юбилеи.
Восемь – хорошая цифра, хорошее хорошее число.
Восемь – тяжелое число, но с него редко когда что начинается. Оно просто тяжелое, оно – продолжение: 18-й год (имея в виду наш век и нас), 38-й год, 48-й, 88-й, 98-й… Семь же как раз число начала (начала конца, но – промежуточного): 17-й, 37-й, 57-й (год моего рождения). Три – число предуготовления, предчувствия, тоже тяжелое: 903-й, 13-й, 23-й, 33-й, 53-й, 63-й, 83-й, 93-й, 2003-й…
Размышляя таким образом, я напоминаю сам себе некоего человека творческой наружности в партикулярном платье, который, назвав гостей в свою мансарду, становится вдруг мрачен, распахивает окно в ночь и, скрестивши руки, глядит задумчиво в черную дыру, гости смущены, чувствуют себя бытовыми, неумными и неталантливыми, маленький ребенок-сын подходит к папе, дергает за фалду фрака и говорит: «Папа! Папа! Я обкакался!» Мыслитель медленно, благословляюще несет руку ко лбу малышка и, помавая шепотно пальцами, молвит: «Иди-к ты к бесу, сынок, пусть те маманька жопу вытрет!»
Как он многозначителен! – долженствующие быть мысли гостей.
Ах, милые мои, тошно.
Хочется о любви. Петь хочется. Но поется о другом, как и раньше:
Я завидую тем, кому
18 с половиной лет.
Я завидую тем,
у кого в кармане
54 рубля без сдачи.
Я завидую тем, кого
выбирают в какой-то совет.
Он стесняется очень,
он не хочет и хочет
потрудиться родины для
задаром.
Я завидую тем, кто
кофе пьет, не снимая пальто.
Я завидую тем,
кто свою жену
не убил сейчас ни за что
со злобой.
Я завидую также тем,
кто вовсю завидует мне.
Я завидую тем,
кто завидует тем,
кто завидует только себе
со страстью.
Я завидую тем, кто встает
рано утром под пение птиц.
Я завидую тем,
кто не встал допоздна,
не желая показывать лиц
измятых.
Я завидую только им
и еще человеку одному,
а кому – не скажу.
И кроме этих людей,
не завидую я никому,
никогда, ни за что.
(27.12.91, Москва, метро Чеховская-Дмитровская)
А когда придет невермор,
ненавязчивый, словно вор,
будто насморк, простой
и велик, как Толстой,
и разящ, как на желчи настой
спиртовый,
я скажу тогда палачу,
что подохнуть пока не хочу.
Он от радости спляшет
и веревки развяжет,
и вприпрыжку я поскачу, как новый.
Неизвестно куда.
(28.12.91, Москва, гост. Центральная, № 623, 9 ч. 30 мин., за дверью окрик: «Ты куда на х… пошла?» Меня всегда поражала эта формулировка вопроса, содержащая в себе ответ.)
Вам никогда не казался гостиничный номер в чужом городе, есть телефон, но нет телевизора, но есть радио, но нет ванной, но есть умывальник-раковина, но нет сортира, но раковина на удобной высоте, если чуть встать на цыпочки, хорошо, что я не женщина, дешевый гостиничный номерок, но одноместный, вечером, не казался он вам тюремной камерой, куда вас временно посадили, – ну, для познания и этой еще стороны жизни? Не возникало ощущения, что вот сейчас, в этом ограниченном пространстве, оставленный и забытый всеми, ты, наконец, должен сказать себе что-то самое главное, самое основное, никем не внушенное, рожденное внутри твоего умственного мыслительного естества? И в нем будет вся твоя боль, вся твоя грусть, вся твоя любовь, и будет это именно – ТВОЕ, непридуманное, не наговоренное.
Нет, право, пока у нас еще сохранилась способность осознавать себя сумасшедшими, мы не сошли окончательно с ума.
И Богово подаренье – жизнь – не кажется бессмысленной.
Хотя я не верю в Бога.
Но и неверию своему – не верю.
Я хочу верить просто, как жить.
Я никогда уже этого не смогу.
Почему же, скажите, сейчас, вот именно сейчас, когда я это пишу, на меня нашел короткий (вот-вот ускользнет) столбняк блаженной уверенности в необходимости всего? Необходимости. Не обойтись, не обойти. И это ощущение необходимости всего, может, и есть прикосновение души к тому, для чего люди приискали имя Бог? Я понять это не могу, назвать это не могу, это не счастье, не любовь, не транс какой-то, не радость выжившего организма после многонедельного запоя (запоя-то не было), не знаю что. И откуда взялось? – после довольно унылого дня, после езды в трамвае, где не хватало лишь гроба, а лица – словно именно на похоронах, после возвращения домой, где все то же, что и было, после… в общем, после всего того, что вы и сами представить себе легко можете.
Не знаю.
