— Не возражаете, если я закурю? — спросил Эрик.
— Нет. Боже, сигареты! Угостите меня!
Он вытащил пачку «Мальборо» из-под солнечного козырька и протянул ее мне.
— Кажется, там осталось как раз две штуки. Поглядите.
Я вытряхнула сигареты из пачки. Он включил прикуриватель на торпеде.
— То, от чего нам лучше бы воздержаться, а? Знаете, что я на это говорю? Сигареты — хо-о-орошая штука!
Прикуриватель выскочил из гнезда. Он протянул его мне. Я закурила впервые за много лет и глубоко затянулась. Дым был горький, в горле у меня запершило, но ощущение наслаждения искупало все. Мы молча курили, глядя в окно.
— Здесь неподалеку есть магазинчик. Не возражаете, если я остановлюсь купить сигарет и еще кое-чего? Обещал жене сделать покупки, а если приду с пустыми руками, мало мне не покажется.
— Конечно, бога ради. Он вздохнул.
— Это одно из многих ужасных последствий смерти Айзека. Нина стала раздражаться и горевать из-за мелочей. Прежде спокойная была, как летний полдень, а теперь какая ни на есть мелкая неприятность выводит ее из себя. Я-то ее не виню. Знаю, каждый по-своему переживает горе. Что до меня, я все время думаю о том, чего я с ним уже не смогу сделать. Не схожу с ним на «Нике», не увижу, как он закончит школу. Когда я остаюсь в доме один, бывает, поднимаюсь в его комнату и сажусь на кровать. И говорю с ним, представляете? Рассказываю, что у нас нового, как я без него скучаю. Понимаю, что это глупо, но мне все кажется — он где-то рядом, в своей комнате. Нина все оттуда убрала после его смерти, теперь это просто ничья комната, почти пустая, но я не могу отделаться от мысли, что он там бывает хоть изредка и, может, слышит меня.
— Чего вам больше всего не хватает, Эрик? Из того, что он любил, делал, говорил? — Этот же вопрос я снова и снова задавала себе после смерти Хью.
— Того, как он обнимался. Как он любил обниматься! Хватал вас и сжимал — ну как тиски. Не так уж много людей тебя обнимают. — Он грустно улыбнулся. Казалось, вся его жизнь теперь воплотилась в этой улыбке. — И тех, кто нас по-настоящему любит, тоже совсем мало на земле.
Я почувствовала, как у меня перехватило горло, и отвела глаза.
— Простите, Миранда. Я болтаю невесть что. Вот он, магазин. Я только на минутку.
Машина замедлила ход, подъезжая к большой парковочной площадке. Магазин был ярко освещен посреди ночной тьмы. Его полки ломились от блестящих продуктов. Я смотрела, как Эрик вошел в торговый зал. Он остановился поговорить с продавцом, и через минуту оба уже чему-то смеялись. Я оглядела парковку. Там была еще одна машина, старенький грузовичок, который, такое впечатление, только что вернулся с полей сражений Третьей мировой. Я повернула зеркало заднего вида и, посмотрев на себя, удивилась, что голова до сих пор сидела у меня на плечах, а глаза не перечеркнуты крупными крестиками, как бывает у персонажей мультфильмов, которым крепко заехали по макушке.
Боковым зрением я уловила какое-то движение. На другую сторону парковки медленно въехал мальчик на велосипеде. Первой моей мыслью было: что он здесь делает в такую пору, один? Но когда он подъехал ближе, я оцепенела. Это был сын Эрика Петерсона Айзек.
На нем были сине-оранжевая ветровка и линялые джинсы. Выписывая неровные круги по асфальту, он приближался к моему такси. Я его узнала почти сразу, но, не веря своим глазам, еще раз внимательно всмотрелась в фотографию. Да, это был он. В магазине Эрик исчез где-то между полками. А снаружи, футах в двадцати, его умерший сын катался на велосипеде.
Я открыла дверцу и собралась выйти из машины. Мальчик резко остановился и поставил ноги на землю, чтобы сохранить равновесие. Он посмотрел на меня и покачал головой: не двигайся. Я осталась там, где была, и он медленно подъехал к машине.
— Там мой папа. — У него был высокий, приятный голос. Он слегка шепелявил.
— Знаю.
— Он хороший, правда?
— Он… Он тебя очень любит.
— Конечно. Все время говорит со мной. Но я не могу ему ответить. Это запрещено.
— Можно, я ему скажу, что ты здесь?
— Нет. Все равно он меня не увидит. Только вы. Помните, вы уже видели меня раньше. Когда ехали в другую сторону, а я гнал рядом с вами. Довольно долго. Я быстро езжу для своих лет.
Он был так уверен в себе, этот десятилетний говорун, выехавший ночью прокатиться на велосипеде и проверявший, не смотрит ли кто. У меня сжалось сердце.
— Вы знаете Деклана? — спросил он. — Да.
Зеленый «порше» с ревом свернул на парковку и затормозил в нескольких футах от нас. Из машины вышла женщина в мужской шляпе. Глядя прямо перед собой, она направилась к входу в магазин.
— Женщины — камни для постройки дома, мужчины — палочки для разведения огня, который согревает дом.
Шум машины отвлек меня, и я не была уверена, что правильно расслышала его.
— Что ты сказал?
— Это сказал отец Деклана. Я насторожилась.
— Ты и его видел?
— Конечно. Они с Декланом все время вместе. Он это сказал сегодня, когда Деклан его спросил, в чем разница между мужчинами и женщинами. Разговор у них был о том, почему Деклан так никогда и не родился.
— Я вас вижу!
Из магазина вышел Эрик с бумажным пакетом в руках и оглянулся через плечо. Мальчик отступил назад — он был всего футах в двух от своего отца. Он проводил Эрика глазами, когда тот прошел мимо. Он вытянул руку и сделал вид, что прикоснулся к его плечу.
Эрик замер. На миг мне показалось, он знает, кто находится рядом с ним. Айзек спокойно за ним наблюдал. Эрик шагнул влево, остановился, сделал шаг вправо. Он танцевал! Он повернулся вокруг своей оси.
— Слышите, Миранда? В магазине играет музыка. «Марта и Ванделлы». «Танцы на улицах». — Приближаясь к машине, он продолжал приплясывать. — Одна из моих любимых песен. И Айзек ее любил. Я теперь повсюду ее слышу. Странно. Кажется, гораздо чаще, чем прежде. — Он открыл заднюю дверцу и положил пакет с продуктами на сиденье. — Ну что, вперед?
Мальчик кивнул мне, и я сказала «да». Его отец сел в машину и завел двигатель.
— Все купил. И сигарет тоже. Может, вам захочется еще покурить.
— Эрик, если бы вы вдруг узнали, что Айзек здесь и слышит вас, что бы вы ему сказали?
Не колеблясь ни минуты, он ответил:
— Я бы сказал ему: «Я живу, но без тебя я как неживой».
Хью часто цитировал святого Августина: «Шепни мне в сердце, скажи мне, что ты здесь». Полагаю, святой имел в виду Бога и его нежелание являть свое лицо людям. Но в свете всего случившегося со мной я стала воспринимать эти слова иначе. Я не сомневалась, фраза Хью «Женщины — камни для постройки дома, мужчины — палочки для разведения огня, который согревает дом» была предназначена мне, а не Деклану. Я была уверена, что Хью шепнул это мне в сердце, подсказывая, что мне следует делать. Я уже и сама пришла именно к такому выводу, и его слова только укрепили мою решимость.
Когда мы приехали в Крейнс-Вью и Эрик высадил меня у моего дома, мои страхи и сомнения рассеялись. Есть спокойствие, которое приходит, когда перестаешь сопротивляться. Мир, воцаряющийся в душе, когда понимаешь, что выбора у тебя нет. Я знала, что делать, и что бы ни случилось со мной потом, ребенок будет в безопасности. Только это имело значение: ребенок будет в безопасности. Я с радостью отдам ему то, что у меня есть.
В доме не осталось никаких следов того, что здесь недавно происходило. Я прошла на кухню и вспомнила, что все началось, когда я приготовила себе обед, — сколько часов, дней, жизней тому назад? Включив телевизор, я увидела на экране Хью, Шарлотту и Деклана у плавательного бассейна.
Ну и что? С чего-то это должно было начаться, вот оно и началось. Действуй. Сейчас уже надо думать о другом. Мой желудок изнывал от голода, и я решила, что надо бы сначала поесть. Открыв холодильник, я увидела на полках невероятный набор самых экзотических продуктов — иранская икра, коробка пирожных из венской кондитерской «Демель», перепелиные яйца, тунисские каперсы, оливки с горы Афон, свежий шотландский лосось, лимонный маринад из Бомбея, и еще бог знает что. Я ничего этого не покупала, да и большую часть этих яств на полках даже никогда не пробовала, но их присутствие меня не удивило. Удивляться мне было поздно. Я понюхала и попробовала почти все, прежде чем выбрать свежий французский хлеб, тонко порезанную, как папиросная бумага, ветчину и самый вкусный итальянский сыр, какой мне только доводилось есть. Сэндвич получился на славу, и я быстро с ним расправилась.
Имелась там и бутылка «Ламбруско» — одного из любимых вин Хью. Я ее открыла и плеснула немного в стаканчик, в котором когда-то была измельченная говядина в подливке. Каким бы странным это ни показалось, но я захотела произнести тост. Ведь так и делают в конце банкета, разве нет? Выпьем за хозяина, за молодую пару, за новорожденную, за процветание нашей страны. Но за что было пить мне в последний вечер нелепейшего отрезка моего существования? За мои прошлые жизни? Выпьем за все хорошее и плохое, что забыто мной и ничему меня не научило. За всех, кого я знала и кому причиняла боль, простите меня, ни одного из вас я не помню. Или вот: за меня, в скольких бы лицах я тут ни присутствовала. Хью как-то произнес ирландский тост:
