«This is the Theatre of Estrade,– прокричала зачем-то им Нина и – ему с той же удалью: – Я же перла по жизни, как танк! Я сама ее захотела, сама – свою мину противотанковую! Чтоб в куски разнесло! Чтоб себя каждый день всю-всю наново из кусков собирать! Потрясающее занятие! И еще плюс английский, учу экспресс-методом!– И опять, как тогда, на бегу, вдруг поспешно прижалась щекой: – Игоречек! Прости меня! У тебя же свидание! This is the Big Stone Bridge! Так я им и скажу. Потому что без практики – катастрофа!» – развернулась, с веселым испугом поймала свой верткий подол и направилась к сухонькой леди в ярко-пепельном перманенте.
А минут через десять, когда подплывали к Котельникам,– он опять перешептывался с Натушей, вероятней всего, ни о чем, просто зная, как будоражат ее этот шепот и как бы случайные прикосновения губ к ее аккуратному ушку,– кто-то сильно, как в дверь, постучал ему в спину: «Мы идем с мамой в Кремль!– это был раскрасневшийся от смущения Юрка.– Я еще лично сам никогда там и не был! До свидания!» – и, вложив ему в руку какой-то взопревший клочок, побежал по проходу. Натуша, скосив на записку глаза, отвернулась к иллюминатору…
Игорь вздрогнул, опять зазвонил телефон – под рукой, потому что он ждал и держал на нем руку. И теперь уже без промедления он сказал:
– Нина Батьковна? Я вас внимательно слушаю!
– Что-то я не въезжаю, куда я попал!– это был голос Кирки, суховатый и даже как будто надменный, что в последнее время стало почти уже нормой.
– Ну ошибся, бывает! Прости!– Игорь чувствовал, что заводится с пол-оборота, как вчера, как обычно.
– В общем, это… мне надо кое-что с твоей помощью записать! У тебя там фурычит автоответчик? Потому что я не из дома. Три-пятнадцать! Врубай!
– Для чего? И вообще, что за тон?
– Ты вруби и узнаешь. Мои показания. Пишем? Я, Бутовский Кирилл, сегодня, шестого июля, отправляюсь на встречу с Олегом и Максом, которым я должен отдать полторы штуки баксов…
– Я не понял, Кирилл!– и, включив наконец кнопку «Rec», он сказал: – Почему и кому… что ты должен?
– Мы с Тимуром у них… типа как одолжили.
– У кого одолжили? Назови их фамилии.
– Ты спроси еще серии паспортов! Я их видел два раза. Мужикам лет под тридцать, ездят, вроде, на «Плимуте», но я лично не видел… Олег – метр с кепкой, но накачан он классно. Макс – худой, бритый наголо, в круглых черных очках…
– Сколько грошей… и для чего вы у них одолжили?
– Я сказал уже! Три штуки баксов! Под двенадцать процентов. Чтоб купить у хохлов две машины с песком… понимаешь, да? с сахарным! И потом развозить их по дачам на Тимкиной тачке. Вот. Сегодня нам надо уже типа как половину отдать плюс еще все проценты. Но у нас денег нет…
– Почему?
– Потому что! Короче! Я иду сейчас к Максу с Олегом на стрелку. Я могу сообщить телефон только Ромки Орлова, который нас свел. Его номер…
– Кирилл! Подожди… Ты с Тимуром идешь?
– Короче, номер Ромика есть в моей книжке. Пап… Ты, главное, не паникуй! Я вчера у тебя пошмонал с перепугу, тоже был не в себе… А теперь я как белый орёл!
– Я достану три тысячи. Кира! Завтра же! Сегодня сберкассы закрыты, а люди на дачах!
– Это было бы классно. Спасибо. Я им так и скажу!
– Не ходи к ним без денег! Я запрещаю!
– Не могу! Не волнуйся. Я через час отзвоню.
– Но куда… где?
Все было уже бесполезно – в трубке бились гудки. Игорь тупо считал их, они бились, как пульс. Он подумал, что надо одеться… И нажал наконец на рычаг. Зашуршала кассета и со знакомым щелчком замерла.
Набирая свой номер, прежний свой номер, он решил ей сказать: ты, наверно, Людмила, из церкви вообще уже не выходишь, ты хоть знаешь, что происходит с твоим собственным сыном?– но никто не ответил, дом был пуст! Да, он вспомнил: она собиралась в Печоры.
Было ясно как день, что плохое с Кириллом не может случиться. Завтра он его выкупит… Завтра все образуется. Но пошел-то к ним Кира сегодня.
Ну и что? Ну пошел.
Вот в чем штука – в дурацкости совпадения: он стращал себя все это утро и поэтому был готов испугаться. И поэтому, только поэтому и испугался!
Взвыли трубы так, словно им тоже было невмоготу от саднящей тоски… Захрипела вода, заурчала, зафыркала, брызжа ржавой слюной.
Он стоял среди кухни и смотрел на ее извержение. Почему-то опять захотелось одеться… Чтобы выехать по звонку, если Кира ему позвонит… Быть готовым помочь. Быть готовым и не иметь ни малейшего шанса. Сжечь все книжки. Да, сжечь. Если это не шанс, то хотя бы какое-то действие… Первобытное. Но когда-то кому-то ведь помогало…
И вернулся к дивану… Кирка вышел из дома… Кандидату наук неприлично уподобляться неандертальцу… Да и как их сожжешь в тесноте, в духоте? Книжек было всего восемнадцать. Он собрал их в охапку… Кира едет сейчас к ним на стрелку… У него был спокойный, уверенный голос. Это важно. Бьют только тех, кто боится; И они в этом гребаном лютом своем состоянии инстинктивно всегда выбирали того, кто от них побежит.
Сжечь, поскольку бездействие порождает глупейшие страхи. А молитв (это все-таки хоть какое-то действие!)… нет, молитв он не знает. Только Нинину, самодельную, ту, что Юрка принес, смяв ее в потный ком:
«Господи, дай быть орудием в руце Твоей, удостой меня, Господи! И во всяком, кто встретится со мной, дай увидеть орудие Твое и не убояться. Ибо всё в Твоей власти и на всё Твоя воля!» И внизу – мелко-мелко приписка: «Это тоже свидетельство моего, ты однажды сказал, „неизбывного волюнтаризма“, это я сочинила, но мне помогает! Вдруг когда-нибудь и тебе пригодится».
Он стоял теперь в ванной – ноги сами пришли,– говоря себе: это подмена, так нечестно, ведь ты же хотел эти книжки порвать еще утром, хотел и порви, но не надо, не надо комедий с ритуальным огнем! Кирка едет сейчас к ним на стрелку… еще рано, он не доехал еще.
А потом руки сами их бросили в воду, все восемнадцать… потому, может быть, что вода – не огонь. Книжки плавали, как кувшинки, как листья, не намокая! Он толкал их на дно, а они моментально всплывали… Он листал их. Страницы, которые он открывал, покрывались водой. Но от этого строчки лишь делались ярче:
Почему-то ведь именно Моисею, убившему египтянина…
Игорь вышел на кухню. Во-первых, часть записей можно будет по памяти восстановить. Во-вторых, хоть сейчас можно вынуть их все и до вечера просушить на балконе!
Но зачем? Для чего? Для кого? Для посмертного пребывания с Киркой – но чьего пребывания? Совершенно ему и тебе постороннего человека!
Он взял с полки блокнот, в нем Наташа держала рецепты, рядом был карандаш… Сел за стол, вырвал лист, написал:
«Постижение мира возможно и через чувство вины – вот чего я всегда был лишен. Может быть, постижение мира вообще невозможно без чувства вины…»
И – с абзаца:
«Бог умер не где-нибудь за горизонтом, а во мне, остальное уже не имеет значения (и тем более ханжество Л.)».
И – с абзаца:
«Раз я это пишу, Он не умер, Он умирает сейчас».
Дождь, должно быть, прошел. Детский голос кричал за окном:
– Баба, ба! Червяк! Настоящий! Посмотри же!
Он писал на обрывке, поспешно, карандашом, с непонятной уверенностью в том, что это… не то чтобы охраняет Кирилла, но все же имеет к тому, что сейчас происходит с ним, некое отношение… Только думать об этом было больше не нужно.
«Афоризм есть кратчайшее расстояние между двумя точками, мысль же – то, что невыразимо,– твое личное в них пребывание, сразу в обеих».
И – с абзаца:
«Просто втиснуть себя в бесконечность смотрящих друг в друга зеркал и настырно смотреть вместе с ними…»
Под окном все еще верещал детский голос:
– А живот у него длинный-длинный, ой… и розовый!
Глава четвертая, рассказанная Геннадием
Тьма.
Ни зги.
Ни души.
Ни звука.
Не ночь.
Прибывание в пребывание…
Сенсорная депривация? Границы «я» еще не размыты. Не раз мыты – ибо!
Тьматьматьматьматьматьмать…
А.Вознесенскому: с восторгом прочел Вашу тьмутьмутьмутьмуть.
Призванный фиксировать – фиксирую: ни зги, ни души, ни звука, не ночь. Чем-то похоже на послесмертие, верь я в него.
Вот на что похоже: на месть постмодерниста «реалисту»… Вообще всему и всем, кто следом за Блоком продолжает уповать на неслиянность, но и неразрывность жизни, искусства и политики. Да. Не устану повторять!
Более всего гнетет не тьма, а отсутствие звуков, ибо тьма есть исчезновение пространства, беззвучность же – исчезновение времени. Пространство пребывает: что мы ему, что оно нам? Лишь время прибывает. И убывает лишь время. И вместе с ним – мы. А звуки – вешки. Вешки и вестники.
Ветер есть время, изображенное средствами пространства. Только от ветра, ударов сердца и тиканья часов перехватывает дух.
