Книги больше не помогали Татьяне, и она не знала, что делать с собой — раскрытой, прочитанной и отвергнутой: ибо написана она, как выяснилось, плохо и вообще очень несвоевременная книга. Согрин не рассказал ей, чем грозил ангел в случае непослушания, он просто объявил мораторий на тридцать лет. И добавил, удрученно хмурясь, что теперь ждет старости, торопит ее приход, каждый день зачеркивает в календаре. Согрин стремился поскорее начать жизнь без Татьяны — ведь только так он мог сократить срок и приблизиться к ней.
Татьяна страдала еще и потому, что Согрин отучил ее жить по-прежнему — тихо умирать к вечеру и воскресать утром. Сцена, хорошая книга — прежде этого хватало, но теперь все изменилось. Новая Татьяна не умещалась в прежнюю жизнь. Ей нужен был Согрин.
Татьяна тоже пыталась поговорить с каким-нибудь ангелом, ведь именно в то время ей приходилось часто петь на клиросе. Храмы всегда кормят артистов, во время службы здесь можно увидеть и Гремина, и Мими — без грима, в серьезном скучном платье.
И наша Татьяна — в период острого безденежья — ходила в церковь петь и даже пережила краткий период насильственного воцерковления. Юный попик вцепился в несчастную Татьяну — в миссионерском пылу дарил ей книжки, звонил вечерами, отправлял пространные письма с орфографическими ошибками и подробными цитатами из Евангелия — цитаты были похожи на заплатки, прихваченные кавычками к листу.
К несчастью, пел попик гнусаво, не попадал ни в одну ноту, и поэтому вместо благоговения Татьяну всякий раз брал смех, и на том ее воцерковление окончилось, не начавшись. Молитвы ударялись в потолок, как мячики, отскакивали и снова возвращались.
Теперь Татьяна пыталась найти место, где бы не съедала ее тоска по Согрину, — и это место нашлось. Оказалось, что те же самые книги надо сложить с вином — так жизнь превращалась в почти сносную.
Татьяна выпивала каждый вечер, вначале стесняясь матери с дочкой, а потом не чинясь, в открытую. Выпивала со вкусом — хорошее вино, отличная книга, античный подход. Вино оживляло даже самых скучных персонажей, придавало остроты избитому сюжету: читательница Татьяна была всеядной и не брезговала третьесортными авторами (был бы рядом принц Илья из макулатурного киоска, не допустил бы такого падения).
Ночами Татьяна плакала о Согрине, как о покойнике. Он, впрочем, и был для нее покойником — любившего ее художника больше не существовало. Даже афиши его изменились, краски поблекли, киноартистки стали походить на самих себя.
Татьяна искала встречи с Согриным, как прежде — новых книг, теперь она отыскивала следы Согрина, бродила без устали по городу, но если они вдруг встречались, с ней говорил чужой уставший человек.
— Ты не любишь меня? — спрашивала Татьяна.
— Я ничего тебе не скажу, — отвечал Согрин.
Наконец, она поверила, что эта серия — последняя.
Спектакль сняли с репертуара, костюмы и декорации истлевают в запасниках.
Татьяне не давали покоя подробности, оставшиеся после Согрина, — кресло в третьем ряду партера, на котором сидели чужие люди, или случайные столкновения с декоратором Валерой Режкиным — его существование для Татьяны раньше ничего не значило, а теперь она всякий раз огорчалась при встрече. Что ей было делать с этим Валерой? Как тяжело натыкаться на него, понял бы только писатель, придумавший малозначительного героя и не знающий, куда его сплавить.
Татьяна желала избавиться от всех воспоминаний о Согрине и особенно от подарков, ставших ее собственностью и в то же время не утративших памяти о происхождении — как эмигранты после долгой жизни в чужой стране. Татьяна гнала детское желание отправить его подношения на домашний адрес, но, жалея Евгению Ивановну, переслала подарки в мастерскую с какой-то автомобильной оказией.
Жалкие предметы, собранные в одном месте, унесли с собой последнее, что оставалось от ее любви. Письма Согрина Татьяна сожгла, а мимо афиш старалась проезжать с закрытыми глазами. Все равно подглядывала, оборачивалась и увидела однажды, что на афише красуется Инна Чурикова, как две капли воды походившая на Евгению Ивановну.
Глава 19. Битва при Ленъяно
Театр — это война. Это битва за публику, где в ход идут любые средства — костюмы, грим, талант, внешность, а также оплаченные заранее букеты и клакеры, продуманно рассеянные по залу. Клакеры, впрочем, нужны не только артистам, но и зрителям, иначе растерянная публика не поймет, когда аплодировать, а так все в порядке — отзывчиво поддерживается каждый клакерский хлопок, даже если ария спета грязно и солист не в голосе.
Театральная война — это всеобщая мобилизация и одновременное наступление по всем фронтам. Генералу надо вовремя потрепать по плечу солдатика, солдатику — поддержать товарища, товарищу — не покинуть на поле брани своего командира. Кажется, что на сцене все происходит точно так же — хор старается не перекричать солиста; миманс и балет, оркестр и дирижер — все служат общему делу, победе над зрительскими сердцами.
Валя прежде усмехалась, глядя, как истаивает на сцене ненависть Леды Лебедь — какие теплые чувства разыгрывает она к своим врагам. Что ж, ненависть вернется еще до того, как Леда смоет грим, но зритель об этом не узнает. Сражаемся вместе, забыв о распрях и неприязни, — да, театр, как и война, дело коллективное.
Но бедной Вале в новом ее качестве никак не удавалось стать частью общего театрального мира, ее место было за сценой — только за сценой! — и в этом не сомневался ни один человек в театре. Валя вынуждена была сражаться одна, как шут среди воинов — она выходила на сцену, чувствуя под ногами дымящееся поле битвы. Свои отвергали ее и смеялись над нею, не чураясь единения с противником, они заранее отдавали новоявленную Татьяну на откуп зрителю — глумились, подмигивали, кивали. Все, все ушли в афронт, бывшие приятели, недавние друзья, за которых Валя отдала бы свою жалкую жизнь, не задумываясь, теперь сторонились ее и вредили — каждый по мере сил и способностей.
Когда Валю вводили в спектакль, она на себе испытала самые изощренные театральные издевательства. Коля Костюченко — ее кумир, ее тайная любовь — пел Онегина и каждый раз незаметно перепевал строчки, меняя слова на близкие по звучанию скабрезности, от которых Валя тушевалась и замолкала. Хористки при случае толкали самозваную Татьяну в тощий бок, оркестранты слишком громко играли, отвергнутая Мартынова с наслаждением ела апельсины за сценой — так что цитрусовый дух разъедал Вале связки, и только когда рядом была Изольда, ни апельсины, ни гадостные слова, ни тычки в бок не могли испортить свободное Валино пение.
Успех прощают только равным, и когда Валя не была артисткой, в театре ее любили на самом деле. Но любить того, кто стал лучшим, не имея никаких прав на это, любить того, кто перешагнул через хор и маржовые партии, проскочив в ведущие солисты, — разве можно осуждать артистов за то, что они не могли признать Валю равной себе?
Все партии в этом «Онегине» Вера Андреевна оставила нетронутыми — ей нравилось, что Ольгу поет рослая Катя Боровикова, что вместе с крупной, пышной Лариной они нависают над бедной Валей, будто великаны над Гулливером. Пара Татьяны с Греминым выглядела ничуть не менее комично, чем с Онегиным — Костюченко смотрелся рядом с Валей как строгий отец, а исполнитель партии Гремина, бас с лукавой фамилией Постельник — как развратитель малолетних девочек, лолитчик и маньяк.
— Свят, свят, свят, господь Саваоф, — возмущалась Леда Лебедь, — это что теперь у нас, театр музыкальной комедии? В главной роли — карлик Нос?
Леда говорила громко, слышали ее во всем театре — и весь театр теперь смеялся над Валей, в утешениях и любви ей было отказано даже на самом нижнем уровне: привычные, любимые и темные уголки в театре теперь казались ей попросту пыльными.
Изольда разбудила в ней артистку, будто спящую красавицу — и прежней тихой роли закулисной мышки-ангела Вале не хватило бы ни за что.
Сверхъестественные способности ее были позабыты, получившая голос Валя — как в сказке — утратила возможность разгадывать секреты судьбы, предсказывать будущее и предостерегать неосторожных. Словно голос и странный дар не могли ужиться.
В театре говорили, что Вера Андреевна скоро остынет к смелому проекту и заменит Валю новой Татьяной — знатоки высыпали имена горстями. Понятно же, что Веранда — так стали звать новую директрису в театре, несмотря на все ее шиншиля, бриллианты и телефончик в стразах — попросту самоутверждается и сочиняет велосипед, как, собственно, вел бы себя любой человек, очутившийся в таком кресле. Ничего, пройдет год-другой, и привыкнет Веранда к театру, и войдет благополучно в прежнюю реку — как бывало и будет со всеми. Потому что изобретать велосипед — не надо, и открывать Америку — тоже.
