А потом пришло утро, а утром жить не так страшно.
Как всякий творец, Илья был подозрителен и недоверчив.
— Ты хвалишь меня потому, что не хочешь обидеть? — спрашивал он. — Или считаешь, что мне нужна твоя поддержка? Так ты не бойся, скажи правду.
Татьяна отвечала, что не умеет развернуто хвалить, и все тут. Даже в театре, когда коллега удачно споет, ей трудно сказать об этом — вдруг покажется лестью? Притом, что опера — искусство коллективное, и народ там, хотя и склочный, но радоваться друг за друга и признавать таланты все-таки умеет.
— Если уж на то пошло, — разошлась Татьяна, — опера — это объективное, невкусовое искусство, и у нас все просто: когда есть голос, это слышно всем. А в литературе работают совсем другие правила, хотя бы потому, что разновидностей голосов здесь — множество, и петь каждый может по-своему, и места хватает на всех…. Так что я скажу только за себя — мне понравилась твоя книга, мне было интересно ее читать, и вообще, это как раз то, что мне сейчас было нужно.
— Вот видишь, — растрогался Илья, — а говорила, хвалить не умеешь!
Первый роман Ильи был, как Татьяна потом поняла, самым лучшим из всех — потому что он писал его без оглядки на мнение редакторов, без приседаний в сторону критиков, без страха, что роман не опубликуют, и без упрека, что читатель пошел совершенно не тот, что прежде. Короче говоря, все то, что убивает желание сочинять, Илье тогда было неведомо.
Татьяна знала, что история, рассказанная в книге, списана с отца Ильи — с ним они несколько раз сталкивались по незначительным семейным поводам, последним из которых стали его похороны.
Через год после возвращения любимого сына Ильи, убедившись в том, что все у детей идет как надо, Григорий Борисович спокойно и тихо умер. Запомнился он Татьяне мельком, невнимательно, и, прочитав книгу, она стала жалеть об этом.
Конечно, Илья весьма вольно обходился с вехами отцовской жизни, переставляя их в романе по собственному усмотрению, — это все, чтобы добавить правдоподобности, объяснял он. Иначе ему бы никто не поверил.
На Украине, в родной деревне маленького Григория, несколько месяцев подряд стояли итальянские фашисты, пришедшие вслед за немцами и мадьярами, — Татьяна, родившаяся на четвертом году той самой войны, с трудом принимала правила чужой — пусть даже литературной — игры. Героя книги, четырехлетнего мальчика, Илья отправил на речку и безжалостно начал топить в глубокой воде — Татьяна не решалась перевернуть страницу. Фашисты глушили рыбу в реке, так что воды было не видно под белыми брюшками оглушенных рыбин, которых дозволялось собирать и местным жителям. Мальчик тоже полез за рыбой, но не успел проплыть и метра — задергался, как поплавок. На помощь ему Илья отправил фашиста — лигурийского красавца Умберто, который месяцем раньше научил готовить местных хозяек макароны с мясным соусом и влюбился в маму Григория.
Илья писал так, как умеют писать только те взрослые, что помнят себя детьми, — все преувеличенные страхи детства, прививки ненависти и первые лобовые столкновения с ужасом потери были выписаны тщательно и беспощадно. К началу второй части Татьяна видела за строчками не Илью и даже не его отца, а маленького мальчика с изуродованной — читателю казалось, что непоправимо, — душой. Умберто переехал к ним в хату в то самое время, пока отец мальчика умирал в полевом госпитале. Когда известие добралось до Украины, до белесой аккуратной хатки, рядом с которой Умберто понастроил для мальчика деревянных домиков и лесенок, мальчик взял в кухне нож, наточенный — наконец-то — мужской рукой, и воткнул в шею спящему Умберто. Силенок было мало, ненависти — пожалуй, даже слишком много, но Умберто не превратился в «умер-то», выжил, а вскоре итальянцы покинули село. Мать просила у сына прощения, каялась перед людьми, потом отправилась, как следовало ожидать, на зону — и там долгие годы произносила, как во сне, как молитву, итальянские слова. Редкие слова для тех мест: каро мио, ти амо. Мальчик получил звание пионера-героя, имя которого прижизненно присвоили пионерской дружине в далекой Сибири. На этой высокой ноте Илья начал расправляться с персонажами решительной рукой — вначале скончалась мать от запущенного туберкулеза, потом умер в своей Лигурии булочник Умберто (что говорил всегда шепотом и носил широкий шелковый шарф), в конце концов автор убил и мальчика, выросшего к тому времени в поселкового пьяницу, позорившего славное пионерское имя.
Сюжет захватывал Татьяну наравне с языком, на котором говорила книга, — за приключениями слов в романе она следила едва ли не бдительнее, чем за приключениями его героев, — и вскоре поняла, что ей все равно, о чем пишет Илья, главное, чтобы он писал в принципе.
Татьяна рассердилась, когда закончилась книга. Рассердилась на нее, как на человека, — и потом, смеясь, рассказывала об этом Илье.
Вскоре права на перевод романа купили итальянцы — штаб-квартира издательства располагалась в Лигурии.
Глава 21. Так поступают все женщины
Веранда наводила в театре порядок — как всякая женщина, начинавшая жить в новом доме, она первым делом уничтожала следы пребывания предшественников. Для начала Веранда отменила давно утвержденные льготы и надбавки к зарплатам, решив, что поощрять будет только тех, кто этого на самом деле заслуживает. Контрамарки работникам театра при Веранде выдавать перестали, вместо этого предлагали льготные билеты.
Будто залетный микроб, Веранда парализовала живой организм театра — и теперь даже в самом дальнем цехе, в котельной, в классах и гримерных витала тяжкая ваниль ее духов, оседала в носах и саднила горла.
В фавориты новой директрисы нежданно угодил главный режиссер, чья словно бы заново натянутая на голову лысина волшебным образом освободилась от кровяных царапин и шрамов. Мнение главного режиссера интересовало Веранду, даже когда речь заходила о сугубо хозяйственных и финансовых вопросах, что уж говорить о постановочных делах?
Вот и сейчас Веранда призвала его в кабинет, чтобы обсудить грядущую премьеру, — и главный режиссер вновь терпеливо объяснял директрисе, кокетливо кутавшейся в кашемировый платок, что это и не премьера никакая, а всего лишь появление Вали на сцене.
Обновленный «Онегин» идет в театре шестой сезон, декорации, придуманные знаменитым московским художником Валерием Режкиным, частично приходилось обновлять, так же как костюмы для хора и солистов.
Нет, лукаво улыбалась Веранда, это именно премьера, и более того, шокирующая премьера — такого в мире никто еще не видел! Конечно, у итальянцев есть слепой тенор — Андреа Бочелли, но такого сопрано, как у нас, не найти никому, америкаши будут просто в восторге!
Главный режиссер спорить с Верандой не решился, даже когда ей захотелось провести прогон на публике — взять и заменить им вечерний спектакль. Веранда приблизила к глазам репертуарный план, ткнула пухлым пальчиком в жертву. «Трубадур».
— До последнего дня «Трубадур», а потом — «Спектакль будет объявлен особо».
Веранда сняла с плеч платок, и к режиссеру полетела дохловатая ванильная сладость.
— Мне нужны неподготовленные зрители и естественная реакция, — объяснила она, закрывая кабинет изнутри.
Главный режиссер кивнул и, являя естественную реакцию, принялся стаскивать пиджак.
Валя думала, что Лилия будет жить теперь у них дома, как и полагается внучке Изольды, но оказалось, у девушки есть в городе квартира. В этой квартире, как объяснила Изольда, жили ее дочка с зятем, пока не уехали в Петербург. Лилия отпела три сезона в хоре Мариинки, потом неожиданно для всех решила уехать в провинцию — Вале очень хотелось спросить, почему, но она не решилась бы задавать надменной девушке и куда менее важных вопросов.
Лилия почти не замечала Валю, да и с Изольдой она общалась в весьма сдержанных, если говорить языком красок, серо-бежевых тонах. Родственными чувствами здесь не пахло, и даже гримерку Лилия делила не с родной бабушкой, а с другими хористками. При этом сходство с молодой Изольдой было у нее таким явным, что старая гвардия театра, встречая Лилию в коридорах, переносилась воспоминаниями в 70-е.
День прогона, между тем, приближался: Вале казалось, что она не доживет, не дотянет до этого дня — петь перед настоящей публикой ей не доводилось.
Труднее всего шел последний акт — когда Онегин и Татьяна встречаются после греминского бала. Малиновый берет казался Вале шутовским колпаком, и на генеральной репетиции она впервые за долгие недели поверила тому, в чем ее пытался убедить весь театр: она и вправду занимает чужое место. Она — никчемная, нахальная карлица — не имеет права ни на этот берет, ни на это платье, ни на это место — в левом краю сцены рядом с ведущим баритоном театра, лауреатом международных конкурсов Николаем Костюченко. Валя так быстро, в секунды, потеряла веру в голос, единственное свое оправдание, что голос тут же изменил ей, ноты поплыли, меняя первоначальный цвет. Фальшь, которую Валя чувствовала в любом пении, резанула слух — и фальшь эта была ее собственной, горькой, как раскаяние. Девушка заплакала, стянула берет с головы.
