Некоторое время Моррисон внимательно изучал водителя. Машины кругом гудели по поводу и без повода, и он отметил, что за последние годы успел отвыкнуть от арабского стиля езды.
— Сам откуда будешь? — спросил он по-русски.
— Из Одессы, — не отвлекаясь от дороги, отвечал таксист с меньшим удивлением, чем ожидал Уильям. — Не бывали у нас?
— Слыхал, но бывать не приходилось. И как жизнь в Украине?
— На Украине, — автоматически поправил водитель, — Вы из этих, что ли?
— Из кого? — не понял Моррисон. — Я из Австралии.
— Тогда ладно. Я уж подумал, Вы из наших, доморощенных… — он махнул рукой и не стал объяснять, кого имеет в виду. — А жизнь на Украине хреновая. Денег нет, работы нет. Эх, Одесса, жемчужина у моря… Брат мой в Москву подался на заработки. Пашет на стройке за копейки по двенадцать часов в сутки. А что делать? У него семья, это я вольный казак, помыкался по Украине, а тут и предложили добрые люди поехать за тридевять земель. Поехал на год, а сейчас и на второй остался. А что? Тепло круглый год, социалка почти как в СССР, светлая ему память, мухи не кусают, цены тоже, живи — не хочу… — таксист болтал, радуясь, что нашёл понимающего по-русски слушателя. — Вы где ж так по-нашему-то говорить научились в Вашей Австралии?
— Я в Москве часто бывал, — ответил Моррисон.
— Я тоже бывал в Москве, — кивнул водитель. — Приходилось. Знакомые там живут. Девчонка там есть одна симпатичная… Люба зовут. Да вот мы и приехали, — он резко затормозил возле отеля.
Моррисон расплатился новенькими динарами и вышел из машины.
Солнце щедро дарило тепло и свет своих лучей улицам и площадям мирного города Триполи.
Солнце отражалось в стёклах такси, и на горячий асфальт ложилась тень от росшей поблизости высокой пальмы.
Убийца не торопясь поднимался по мраморным ступеням, и вслед ему с водительского места смотрел родившийся в Одессе и заброшенный ветром странствий в чужие края гражданин Украины, участник Октябрьского восстания 1993 года на Красной Пресне, казак Женька Черных.
Глава двадцать пятая. Воздух свободы
Огнём и дымом пришло в Россию лето десятого года.
Горели леса, горели торфяники, трещала иссохшаяся земля. Бежали по телеэкрану строки сводок о том, на сколько миллионов гектаров увеличилась площадь пожаров за сутки. Горели деревни под Нижним Новгородом и посёлки под Коломной. Горели заросшие за двадцать лет травой и кустарником бывшие каналы обводнения Шатурских торфяников с намертво заржавевшими шлюзами. Горела молодая двадцатилетняя поросль деревьев на бывших защитных просеках. Огонь угрожал выстроенным на месте бывших пожарных прудов коттеджам, и власти бросали на их спасение и без того не справляющиеся с нагрузкой бригады, бросая на произвол стихии дачные товарищества и целые населённые пункты.
Едкий волок стелился над городами и дорогами. Гарь окутала Москву, просачивалась в метро сквозь изношенные фильтры, проникала в квартиры, и не было от неё спасения за разом исчезнувшими из аптек и немедленно всплывшими у спекулянтов голубыми медицинскими масками, и не было ни глотка свежего воздуха на десятки километров вокруг, и задыхались от дыма звери и птицы, и задыхались люди, и каждое утро отчитывались сухими строчками всё возрастающей статистики морги московских больниц. Лишь в кабинетах чиновников, в следственных отделах да в залах судов бесперебойно работали японские кондиционеры, снабжая живительным кислородом драгоценные организмы государственных служащих.
Казалось, сама земля, доселе бессловесная, восстала и обрушила на людей свою огненную кару.
И в сотнях древних храмов, и в десятках выстроенных заново, возносили люди молитвы о дожде. Но молчали пустые небеса, ни капли воды не пролили они на измученную землю, и глух и нем оставался бог к людским страданиям. Ибо от рук человеческих были построены шлюзы и каналы обводнения, пожарные просеки и пруды, были созданы машины, самолёты и вертолёты для борьбы со стихией… И от рук же человеческих были засыпаны пруды и возведены на их месте элитные коттеджи, распродана и растащена на металлолом спецтехника и пущены по ветру плоды труда предыдущих поколений.
…Вот уже четвёртые сутки Люба жила в затянутой дымом Потьме, в привокзальной гостинице.
Ей не полагалось по графику ни свиданий, ни передач, но оставаться в Москве, когда лесные пожары подступали к колонии, где находился её любимый, она не могла.
С тревогой смотрела Люба вслед отправлявшимся со станции утренним автобусам.
Эвакуацию то объявляли, то снова отменяли, и Люба металась по городку, и снова возвращалась в гостиницу.
Виталик устало и спокойно смотрел в небо над бараками, где дым застилал солнце.
До освобождения ему оставалось меньше трёх месяцев, и предчувствие свободы уже маняще покалывало грудь.
По мере приближения этого дня он всё чаще вспоминал о Стивенсе.
Где он, его враг? Суждено ли им ещё раз встретиться в этой жизни?…
А по ту сторону колючей проволоки горели леса, и никто не верил заявлениям начальства, что они в безопасности.
Сосед Виталика по отряду, хлипкий и низкорослый запуганный таджик, осуждённый за кражу мобильного телефона, просыпался среди ночи и начинал торопливо бормотать молитву.
Другой сосед, парень лет девятнадцати из рязанской деревни с пятью классами образования, в пьяной ссоре ударивший ножом односельчанина и даже сам не помнивший, как это произошло, трясся и сеял панику.
Сжав зубы, Виталик день за днём мысленно повторял про себя, что не имеет права умереть.
И стихия отступила, оставляя за собой тысячи квадратных километров выжженной земли и миллионы обгорелых пней.
Как чудо, к людям вернулся воздух. И с протяжным гудком, тяжело трогаясь с места, вздрогнул тепловоз, и качнулся на рельсах плацкартный вагон, в котором Люба возвращалась домой.
Где-то за периметром откликнулась в мордовской ночи кукушка.
«Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?…»
Долгие годы жизни равномерно отсчитывала осуждённому Нецветову лесная птица…
Пролетят ещё два месяца, и Люба с Димкой отправятся в Мордовию в долгожданный последний рейс.
Бессчётное количество раз Люба представляла себе, как это случится, но, когда утонувшим в сыром тумане утром под низким пасмурным небом Виталик появился из дверей контрольно-пропускного пункта с документами в одной руке и сумкой в другой, и она выбежала к нему навстречу из машины под дождь, шлёпая кроссовками по лужам — всё было ново, как в первый раз, и всё было не так, как в мыслях и снах…
Капли дождя звонко ударялись в лобовое стекло и скатывались вниз.
Димка стоял в пяти метрах от них и улыбался.
* * *
За три года утекло много воды, и изменилось многое.
Люба закончила всё-таки институт и, несмотря на все интриги, работала ассистентом на кафедре.
Димка тоже защитил диплом и работал в какой-то компьютерной фирме программистом, большую часть свободного времени посвящая автомобилю.
Андрей перешёл на четвёртый курс своей химической академии, и, хотя они дружили и общались по-прежнему, Виталик не мог не почувствовать малую толику отчуждённости на словно прошедшей между ними невидимой меже.
Он не догадывался, с чем это может быть связано.
Андрей, в свою очередь, не знал, как найти слова, чтобы рассказать старым друзьям, что он тайно восстановился в рядах Молодёжного Альянса.
Он полагал, что, когда Виталик узнает, зачем он это сделал, то всё поймёт. Виталик не может не понять… Но это потом, когда узнает…
Кузнецов снова и снова восстанавливал в памяти тот день, когда устоял под тяжёлым взглядом Артюхина, но растерянно промолчал на вопрос о том, не хочет ли он вернуться в организацию. Подполковнику удалось тогда застать его врасплох, но он не стал развивать эту тему, да и Маркин-то позвонил ему с предложением о встрече недели через три после того разговора, и Андрею, не общавшемуся с Маркиным несколько лет, его приветливость показалась искренней… «Кто старое помянет, тому глаз вон», — так, кажется, сказал тогда Сергей, и Андрей мог многократно проклинать тот единственный неуловимый миг, когда ответил ему «да» — и оказался во власти Пустоты, не ведая, что, единожды поддавшись ей, будет неимоверно трудно сделать шаг назад, неизмеримо труднее, чем устоять единожды…
Если бы он смог выговориться друзьям, пусть даже по пьяни, возможно, они нашли бы выход из этих терзаний. Но он молчал.
Если бы рядом была Люба, она бы, наверное, вспомнила фразу из старого советского фильма о том, что главная линия фронта — не та, что прочерчена на карте, а та, что проходит у тебя внутри. Об этом она писала Виталику, когда ей становилось тяжело.
Но это всего лишь предположение автора, которое предположением и останется, потому что Любе Андрей тоже ничего не сказал.
