В первый раз при виде входящего в «Сливу» Ульриха Франц, забыв о сдержанности, бросился ему навстречу. Но сейчас, во время ланча, Франц был куда напряженнее, чувствуя на себе острый взгляд метрдотеля. Мы с нетерпением ждали вашего возвращения, херр фон Харгенау, довольно натянуто произнес он. Мы? Ульрих пытался вспомнить человека в красных подтяжках, восседавшего за их большим кухонным столом. Он пытался вспомнить имя жены Франца. А твоя женушка? С ней, надеюсь, все в порядке?
Францу хватило ума, или, возможно, такта, Ульриха о жене не спрашивать.
Они не спешили с выбором того, что будут есть. Раз или два даже меняли в последнюю минуту выбор. Нет-нет.
Я, наверное, возьму то же, что и мэр, но без стручковой фасоли. Когда Франц наконец ушел с их заказом, они знали, что могут на него положиться, что он позаботится об их интересах, скажет на кухне: Это для стола мэра — или он скажет Харгенау?.. Как бы там ни было, они — то есть мэр и Хельмут — тут же продолжили свою беседу об охоте на кабана. Охота на дикого кабана? Насколько мог припомнить Ульрих, Хельмут, как и он сам, никогда не отличался каким-либо охотничьим рвением. При своей разборчивости Харгенау могли участвовать в этом кровавом спорте только с явной неохотой. Но теперь — чтобы сделать приятное мэру? — Хельмут с чувством рассказывал об их былых вылазках в лес. Он даже утверждал, что в свое время Ульрих был отличным стрелком. Хельмут, широко улыбаясь, посмотрел на него, словно предлагая оспорить это утверждение. Осмелится ли Ульрих ему противоречить. А мэр? Не почувствовал ли он, что что-то не так? Нет… ничуть. Считалось само собой разумеющимся, что Ульриху тоже знаком трепет, который охватывает, когда преследуешь раненого кабана, с бешено колотящимся сердцем идешь по кровавому следу, чтобы потом, загнав побежденного зверя в подлесок, испытать незабываемый миг торжества, когда пуля разносит ему череп.
Хельмут переключил свое внимание на список вин. Нахмурив брови, его изучил. Хоть их помощь и не отвергалась, остальные, мэр и Ульрих, могли предложить очень немногое. Они с радостью приняли его выбор. Высказали свое одобрение. Превосходно. Да, 73-й — удачный год. Надежный. Они невольно повернулись, чтобы видеть, как специальный официант подходит с бутылкой вина, показывает Хельмуту ее этикетку и с большим тщанием начинает откупоривать. Вполне безболезненная операция. Хельмут пробует вино. Да, заключает Ульрих, столик явно заказан на имя Хельмута, а не мэра.
Его брат — очень пунктуальный человек. Пунктуальный и требовательный. Но также и любезный — зубы так и сверкают, когда он победно, слишком победно улыбается всем и каждому, — а прежде всего он демократ. Нужно жить в свою эпоху. Что, иначе говоря, означает: внутри мы все, по сути, одинаковы. Чушь собачья. Хельмут упомянул, что говорил с Францем о Дурсте. Мэр тут же насторожился. Ни при каких обстоятельствах не стоит упоминать Дурст в переполненном ресторане. Это магическое название. Но, не обращая внимание на молчаливый призыв мэра, его брат сообщил, что обменялся с Францем — что было, то было — весьма вызывающими словами. Да, вызывающими. В этом отношении Хельмут никогда не шел на уступки. Плевать, что думают другие, если я нахожу это забавным, или интересным, или стоящим. Хельмут также сумел вытянуть из Франца, как он довел до их сведения, то, что обычно в Брумхольдштейне оспаривалось, а именно, что в Демлинге, где жил Франц, Брумхольдштейн презирают. Ну и ну, сказал мэр. Это заходит слишком далеко! Ладно, тогда возмущаются им, сказал Хельмут, с готовностью соглашаясь на не такое сильное слово. Но почему же, ведь мы их главный источник доходов, запротестовал мэр. Просто ерунда какая-то. Что их может возмущать? Дома, средний класс, новая состоятельность? Возможно, подсказал Ульрих, возмущением подменяют зависть?
Каждый раз, когда Франц обращался к Хельмуту, он, казалось, слегка волновался. Словно отчаянно пытался придумать, что интересного для Хельмута может сказать. Но Хельмут умел обходиться с людьми. Ему доверялись даже совершеннейшие чужаки. Ну зачем тебе это, Хельмут? всегда хотелось спросить Ульриху. Что ты надеешься из них извлечь?
Франц и Хельмут изо дня в день пускались в ритуал приветствий и чересполосицу доверительных реплик, столь естественных для официанта и его излюбленного клиента: Могу ли я предложить палтуса? Или телятину? Или фаршированное свиное филе в соусе из эстрагона? Я, если будет позволено дать совет, не брал бы сегодня пряное жаркое. И картофель, увы, чуть-чуть отсырел.
A-а, этого не надо. Нам не нужен сырой картофель. Ха-ха-ха.
Очевидно, его брат за короткое время справился с тем, на что у других уходят месяцы, если не годы. Не простой стол. Лучший. Отныне рассматриваемый как стол господина архитектора, доктора фон Харгенау. Преданный форме, Франц не способен отказаться от их семейного фон.
Ну ладно, промычал Хельмут, когда Франц нагнулся, чтобы убрать корзинку с хлебом, так когда ты собираешься нас пригласить? Когда собираешься показать нам свою спичечную копию Дурста? И захваченный врасплох, смутившийся, покрасневший Франц примирительно ответил: Когда вам будет угодно нас посетить. В любое удобное для вас и вашего брата время. Затем, почувствовав, что мэр может счесть, будто им пренебрегают, он с извиняющимся видом повернулся к нему: И, конечно же, для вас, сударь, тоже.
Может быть, Франц хочет завершить свой проект, прежде чем принимать посетителей, сказал Ульрих. Его поддержал мэр. Да. Да. Здравая мысль. Ерунда, возразил Хельмут. Вы должны это увидеть. Вы только подумайте, копия того, что находилось как раз тут, где мы сейчас сидим. Архитектурная копия чего-то стертого нами с лица земли. Франц с подносом в руках спешно ретировался, едва не столкнувшись лоб в лоб с другим официантом.
А как вам понравилась квартира, в которой вы остановились? спросил Ульриха мэр.
Очень удобная.
Это хорошо, сказал мэр.
Я же понимал, что так Ульриху будет куда свободнее, вмешался Хельмут.
Конечно, откликнулся мэр. Приходишь и уходишь когда заблагорассудится.
Позже встаешь, сказал Ульрих.
Приглашаешь кого-нибудь на вечер, подколол Хельмут.
Мэр рассмеялся. Дайте нам знать, когда у вас будет вечеринка.
Он слишком скрытен, сказал его брат. Он держит все про себя.
А, он не любит делиться.
Делиться? Ульрих не поделился бы с вами и плиткой шоколада, не говоря уже о женщине.
Разве женщинами делятся? поинтересовался Ульрих.
Что я вам говорил, сказал Хельмут. Опять смех.
Мэр чуть повернул голову — проверить, не слышал ли их кто.
Ну а теперь шутки по боку, сказал Хельмут, сурово глядя на своего брата. Ты хочешь виноградный рулет или миндальное? Что ты посоветуешь, Франц?
Ja, herr ober, поддакнул мэр. Мы в ваших руках.
Едва заметная улыбка потревожила плотно сжатые губы Франца. Требовалось проявить определенное легкомыслие. Господа обсуждали достоинства шоколадного мусса, яблочного пирога со сливками, пирожного с кремом мокко, захеровского торта и, наконец, шварцвальдского вишневого торта.
Как? У вас есть шварцвальдский вишневый торт?
Мэр наслаждался удивлением Ульриха: В Брумхольдштейне, знаете ли, далеко не все выставлено напоказ.
Франц, сжимая в руках небольшое серебряное блюдо, замер как истукан слева от них.
До завтра, сказал Хельмут.
До завтра, сударь, сказал Франц.
У меня голова раскалывается от боли, пожаловался Хельмут, когда они вышли из «Сливы».
Так не надо возвращаться на службу, посоветовал мэр. Пройдитесь с Анной по лесу. Он подмигнул Ульриху. Это лучшее лекарство.
Хорошо, я, наверное, последую вашему совету, нерешительно посмотрел на Ульриха Хельмут. Ты ведь найдешь, чем тебе заняться?
Я собираюсь обследовать Брумхольдштейн.
Вам не нужен кто-нибудь в помощь? спросил мэр.
Не помешало бы. В другой раз, наверно.
Мы хотели бы позвать вас на обед, извиняющимся голосом объяснил мэр, но у нас как раз красят дом.
Этим надо будет потом заняться и мне, сказал Хельмут. Покрасить жилье. Тут только одна проблема. Я не выношу запаха краски.
Они расстались на площади, и каждый пошел своей дорогой. Когда Ульрих взглянул в направлении «Сливы», он увидел, что Франц все еще стоит у входа, уставившись им вслед. Что у него на уме? подумал он.
9
Что знает Франц?
На самом деле ближайшим соседям Франца вовсе незачем смотреть в сторону, тем самым стараясь с ним не здороваться, когда он выходит из дому, но именно так они и поступают. Он это знает. Он между делом упоминает об этом своей жене Дорис. Он говорит ей, я готов поверить, что у наших дорогих соседей что-то на уме. Им, должно быть, стыдно за то, что они сделали или сказали, коли стоит мне их увидеть, как они отворачиваются, лишь бы меня не заметить. Я не видел их лиц уже месяцев шесть. И представь, мне нет никакой охоты видеть эти рожи. Я не хочу видеть самодовольно-пренебрежительное выражение удовлетворенности на их налитых пивом лицах, но у меня возникает отчетливое впечатление, что, отворачиваясь, они пытаются мне что-то сообщить. Не могу догадаться, что именно?
