Разве Ламетри с его философией не сделал из себя посмешище, разве не поглупели все его идеи, когда он умер, съев ужасно много паштета, приготовленного из орла? Можно ли теперь читать его сочинения без жалости, смеха и презрения, если он умер от простого обжорства? В языческие времена Анакреон[197] умер, подавившись виноградной косточкой. Ахилл, по слухам, умер, когда орел, приняв его лысую голову за камень, сбросил на нее черепаху, панцирь которой хотел расколоть. А один философ, — как же его звали? — умер от смеха, когда ел сочную фигу. Но произведения этих людей не сильно пострадали от таких ужасных кончин. А вот мои пострадают наверняка.
Подумайте только, мой дорогой де Виллар, о тех ужасных проповедях, которые зазвучат, если я погибну каким-нибудь отвратительным образом. Например, если меня запрут в сумасшедшем доме. Или в лепрозорий, подальше от остальных людей. Любой ценой я должен умереть от старости, сохранив при этом до последней минуты ясность ума, все свои способности и таланты.
Я должен встретить свой конец как философ. Спокойно глядеть в недра отвратительной своей гробницы. Демонстрируя такое же мужество, как Сократ с его чашей цикуты[198] или Иисус на кресте.
Причем умереть публично. Предпочтительно в Париже. Среди моих врагов. Чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, какими были мои последние минуты.
Видите ли, я в какой-то мере солдат. Я постоянно дрался с фанатиками. У меня нет другого выхода — только умереть на поле брани. Мои сторонники рассчитывают на меня. Можете быть спокойны, я знаю свои обязанности, и я непременно их исполню. — Вольтер мягко прикоснулся к руке де Виллара. — Теперь вы понимаете, почему я бегу прочь, услышав раскаты грома?
Глава 19
ЭТОТ ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ
Но наступит, непременно наступит такой день, когда Вольтер, сколько бы он ни убегал, не сможет найти укрытия от этого грома. На сей раз он гремел у него под ногами.
Вольтер! Вольтер! Вот когда он на самом деле испугался.
Это произошло 1 ноября 1755 года, в День всех святых[199]. Рано утром во всех церквах прекрасного и богатого Лиссабона собирались толпы верующих. Вдруг из-под земли донесся гул. Земля заходила. Звонницы храмов начали падать. Рухнули крыши, обвалились каменные колонны. Сотни прихожан были заживо погребены. Оставшиеся в живых выбирались на улицу, топча раненых и умерших. Но их ждали новые кошмары. Двенадцатиметровые океанские волны топили тысячи людей. Деревянные балки от разрушенных домов смывало, словно щепки. С кладбищ уносило гробы, словно Бог решил перезахоронить мертвых.
В опустевшем городе начались пожары, которые некому было тушить. Половина нашей планеты ощущала толчки, и эта жуткая тряска продолжалась несколько месяцев. Ее отголоски дошли до Африки и Ирландии.
Вольтер в это время жил в Женеве. Он увидел, как со стола полетела бутылка с мускатом. Но ужас сменило чувство радости от того, что он пока жив. Бог покарал тысячи добропорядочных католиков в тот момент, когда они возносили в храмах молитвы. Означало ли сие, что Бог одобряет его праведную борьбу с суеверием? Или все это только свидетельствовало, что Богу абсолютно на все наплевать? Будет Он заниматься такими пустяками, думать о том, что произошло с людьми?
В то время Европу охватил новый приступ фанатизма. Повсюду предрекали конец света.
Печатные станки Эдинбурга, Лондона, Мадрида, Парижа тысячами гнали книги, рассказывающие дикие истории о самом разрушительном землетрясении за всю историю человечества. «Трагедия в Лиссабоне — это предостерегающий перст Божий! — вопили проповедники. — Немедленно исправляйтесь, грешные люди! Не то еще более жестокие кары падут на вас. Закройте все театры. Сожгите книги! Прекратите разгульную жизнь!»
Даже мадам де Помпадур, любовница Людовика XV, настолько испугалась кары Божией, что закрыла двери спальни для своего монаршего обожателя. Она решила исправиться и даже попросила королеву сделать ее одной из своих фрейлейн.
А Вольтер взялся за перо.
«Мы, Боже, Твои думающие атомы! Наши глаза глубоко проникают в космическое пространство. Мы изучаем Твои небеса. И хотя нам ничего не известно о самих себе, мы покусились на Твою бесконечность. И мы не теряем надежды! То, что в мире все прекрасно, — лишь иллюзия. Но мы продолжаем жить надеждой, что когда-нибудь он станет таким».
Так писал Вольтер в своей «Поэме о гибели Лиссабона». Он попросил свою «громогласную трубу» Тьерио передать ее Дидро, д'Аламберу и Руссо.
Жан-Жак только недавно переехал из своей маленькой квартирки на улице Гренель-сент-Оноре в сельское имение мадам д'Эпинэ (это о ней он писал: плоская, как тыльная сторона ладони). А она обожала своего угрюмого «медведя» и предоставила в его распоряжение прекрасный коттедж.
Руссо не собирался ехать в Женеву. Может, позже, а пока его рана слишком сильно кровоточила. Он хорошо помнил, как приняли его в этом городе, и знал, какую встречу там устроили Вольтеру. Друзья Руссо — Гримм и Дидро — знали о планах Жан-Жака постоянно жить в деревне. Он еще сильнее отгораживался от общества. Друзья просили его подумать: стоит ли так сторониться людей.
— Какие же меня ждут опасности? — удивлялся Жан-Жак. — Это вам трудно жить без Парижа.
— Человек создан не для того, чтобы жить в одиночестве, — отвечали ему. — Если он одинок, в нем непременно возьмет верх зло.
— Это просто смешно! — возражал Руссо. — Какое зло может победить, если человек живет один? На кого же он его обратит?
— Возможно, на самого себя, — ответил Дидро.
Он будет одиноким? Это в окружении-то природы? Среди своих книг и рукописей? С сокровищами, которые откроет для него собственное воображение?
Здешняя красота напомнила Жан-Жаку Швейцарию. Савойя. Это было двадцать шесть лет назад. Он наблюдал за мадемуазель Граффенрейд и мадемуазель Галлей, которые катались верхом на лошадях. Девушки никак не могли загнать их в воду.
— Вы нам не поможете, месье Руссо?
Он откликнулся. Взяв лошадей под уздцы, Жан-Жак затащил их в воду. Он заставил бы перейти через брод слона или тигра, лишь бы об этом попросила красивая девушка. Перевезя девушек через речку, он хотел было откланяться.
— Ах, не уходите! — живо воскликнула одна из них. — Не убегайте от нас! Теперь вы наш пленник!
— Так что сдавайтесь! — добавила другая.
Они ехали к мадам Галлей и хотели, чтобы он составил им компанию. Жан-Жак хотел сесть на лошадь мадемуазель Галлей, она была красивее подруги. Но опять его подвела застенчивость. Пришлось устроиться за спиной мадемуазель Граффенрейд.
— Держитесь крепче! — предупредила она.
Собрав все свое мужество, он обнял девушку за талию.
Только и всего. Он не позволял себе ничего лишнего. Его руки были всего в трех-четырех дюймах от ее райских, восхитительных грудей, но он не мог осмелиться…
От этой близости соблазнительных девичьих грудей у него закружилась голова. Даже сейчас при одном лишь воспоминании о той теплой близости у него шла кругом голова. Голова, кое-где покрытая сединой.
Руссо не убрал рук с ее талии, но всему виной была эта проклятая робость. Они приехали в шато, и девушки тут же принялись готовить еду. Он ждал, когда его угостят стаканом вина, чтобы набраться мужества на обратную дорогу. Нет, во второй раз он не упустит такой чудесной возможности. Ни за что!
Но увы! Девушки, как назло, забыли о вине. Они сами его никогда не пили. Молодая кровь кружила им голову и без него.
После обеда они пошли в старый сад, где зрели вишни. Взобравшись на дерево, Жан-Жак срывал для них самые спелые.
Эти два создания принадлежали ему. Целиком. Безраздельно. Он мог делать с ними все, что душе угодно. И никто не задавал ему ненужных вопросов. Он больше не робел. У него вполне хватало мужества. И не было никакой потребности в вине. Он пьянел просто так — от их присутствия. Кровь его закипала от бешеного желания. Он соблазнял молодых красоток своими самыми дикими желаниями. Ни у одного султана не было такого гарема.
Он давал волю своему воображению. Он переносился от одного видения к другому. До тех пор, покуда его желания не стали такими диковинными, что ни одна женщина на свете не могла бы их удовлетворить. Вот он прогуливается в компании фантастических созданий, которые могут возникнуть только в пылком, изобретательном мозгу. Ему кажется, что он навсегда покинул землю и находится во Вселенной, где он словно Бог.
Каждый день сразу после завтрака он бежал в лес, окунался в волшебный мир природы. Горе Терезе, горе любому, кто осмелился бы сейчас обратиться к нему по пустякам. Он заставлял всех молчать, бросая сердитый взгляд.
Иногда он занимался перепиской нот, работал над различными прожектами. Один, например, касался всеобщего мира, идею которого он почерпнул в бумагах несчастного аббата Сен-Пьера, изгнанного из Французской академии за то, что тот ненавидел войну и из-за своей горячей любви к миру осмелился покритиковать воинственного Людовика XV. Какой безумец! Он построил всю свою философию на двух основополагающих словах — «давать» и «прощать». Но мысли о нем только на время прерывали мечты Жан-Жака.
