Но скажу честно: если бы не моя Юлия…
В самом деле: что за шалости я себе позволяю?!
Жизнь, признаюсь, качнулась то ли вкривь, то ли вкось…
Да, так что ж!
Теперь ноет поясница. Очень неудобная поза для наблюдения за своими жертвами – сидя в кресле-качалке, ноги на подлокотниках…
И эта жара…
Паутина прицела настойчиво выискивает среди множества совершенно невыразительных безмятежно-радостных рож ее озабоченный лик. Господи, как же я знаю этот беспощадно чарующий взгляд ее удивительно удивленных больших черных, как южная ночь, дивных глаз, эту беспримерно милую улыбку с веселыми ямочками на щеках, эти чувственные сладкие сочные персиковые губы!.. Господи, как я люблю эти хрупкие глянцевые смуглые плечи и изящную лозу этих сильных и смелых рук, эту мягкую нежную шелковистость вон тех пальчиков с розовыми ноготками, и вот этот ветреный поворот головы, когда она на ходу смотрит из-под черной челки в сторону, и излом удивленных бровей, и вот эту родинку над верхней губой, и вон те по-детски выпирающие ключицы…
Господи, как же я знаю ее счастье!
Я закрываю глаза, чтобы ее счастье не ослепило меня. Разве я не рад ее счастью? Мы всегда так мечтали о той минуте, когда жизнь одарит нас чудом Неба: вы – одно, вечность – ваша…
Маска не то чтобы отчаяния, но легкой встревоженности, которую я нередко в последние годы замечаю на ее лице, теперь вызывает у меня лишь ироническую усмешку. Нет-нет, я уже не поддамся на эту твою милую, чарующую уловку, которая все эти длинные зимы и весны, осени и годы властвовала над моими чувствами, держа меня в узде праведности, в путах преданности и ожидания чуда.
Тень печали, прикрывшая легкой вуалью твои глаза и теперь спит на твоих ресницах, но уже не заставит меня дрожать от нетерпения – чуда нет. Чуда нет! Его не было и в помине. Я дам тебе краешек чуда, крохотную зацепку, соломинку, нить, чтоб немыслимая глубина твоих глаз засияла восторгом, чтобы в них поселилась радость. Я дам тебе билет в новую жизнь. Ведь сейчас ты – мертва. В движении твоих губ мне легко угадать слова, с которыми ты обращаешься к Богу. Да, сейчас ты как никогда близка к Небу.
Я нашел тебя и теперь никому не отдам.
Никогда!..
Но сейчас я не чувствую запаха твоих волос.
Забегали на левой стопе мурашки – затекла нога… Нужно отложить винтовку, встать во весь рост, присесть, встать, потянуться, встав на цыпочки, поморгать глазами, глядя на тусклую лампочку, снова усесться в удобное кресло, ляжки на подлокотники, дотянуться до своей бутылки, сделать два-три глотка и – за дело. Еще столько работы! Я не знаю, на ком остановить свой выбор. Иногда мне кажется, что я забрался не в свою песочницу.
Я закрываю глаза, чтобы слышать ее: «…Куда-то мчусь, мчусь с высоченной горы в своей золоченой карете… Без лошадей… Мчусь… Лечу просто… По рытвинам и ухабам, по каменным выступам и уступам… Голова кругом… Отлетает золотая лепнина… вылетают из колес золотые спицы… А карета мчит, мчит, мчится… Рассыпаясь, разлетаясь… Вдребезги… Просто летит уже… Не касаясь ни ухабов, ни острых каменных выступов… Разлетаясь… Будто у нее выросли крылья… Парит уже над гладью вод… Туда, где меня ждет мой Небесный корабль… В белых парусах… И в алых, да-да и в алых-алых, как шеи фламинго… Ждёт не дождется… Ждёт ведь?..».
Ждет, ждет…
Да ты, золотая моя, у меня… Ну, чуточку, самый чуток. Да!
– Конечно, ждёт, – произношу я вслух самому себе, чтобы убедиться в правдивости и достоверности этого неистового ее ожидания, – ещё как ждёт!..
Юленька, милая моя, все ждут своих кораблей, но не все дожидаются.
Бац!..
Попал!
Это я грохнул Грина! С его Ассолью!
Бац! Еще раз!.. Чтобы все его буковки, славно слепленные и ладно сшитые, разлетелись как мухи…
Или как вороны?
И вы думаете, мне легко?
Не.
Но вот новая цель…
Эта пуля, я решился-таки, уже вылетела из ствола и спокойно летит к своей цели, и пока она в полете, пока она между нами и на пути к цели, я закрываю глаза, чтобы движением ресниц смахнуть вызревшие на них слезы. Мне нечего опасаться: ведь она не остановится на полпути, ее не сдует и легкий бриз, залетающий сюда с побережья, не притянет дурацкая улыбка бледной пред-полуденной луны, вытаращившей на меня бельмо своего белого немигающего глаза, моя быстрая пуля попадет точно в цель – как раз промеж голубых бараньих глаз этого кудряво-голового головоногого моллюска. Я вижу его впервые в жизни, но уже ненавижу. А что если пуля попадет ему в лоб? Вдруг дрогнет ствол. Это уже случается в моей карьере: кажется, все как всегда, вдруг – на глаза накатывается неторопливая слеза или дрожит ствол… Но стоит мне движением ресниц смахнуть слезы, стоит пошевелить своими крепкими узловатыми плечами и я снова готов приступить к делу…
Я выжидаю, чтобы мысль моя, поскольку мы с пулей, как уже сказано, одно целое, не увела пулю в сторону, не остановила ее на полпути. Раз уж пуля выпущена на волю, и эта воля для нее тщательно подготовлена, выстрадана и выверена, она должна найти свою цель. Этот долг оправдан всей моей жизнью.
Я весь просто дрожу, а кожа взялась пупырышками…
Во аж как!..
И я рад стараться! Я рад!..
Мыс моей пулей – как два глаза в поисках небесного света и как два уха в тишине храма, да, мы – свет и тень, светотень Леонардо да Винчи, из которой вырастают все краски жизни, все ее шорохи и победы, и радости, и разлуки…
Друг без друга мы просто ничто, пустота.
Кто мне сказал, что спасение в смерти? Что если он приврал? Люди ведь постоянно врут.
Теперь можно открыть глаза, взять бутылку и привычно сделать глоток, чтобы освежить непересохшее горло. С чего бы вдруг ему пересыхать?
Можно даже на время, пока пуля совершает свой роковой полет, отложить в сторону винтовку. Даже встать и пройтись по комнате. Хотя я знаю, уверен, что она уже давно нашла твердь этого узкого крутого могучего лба моллюска-барана, но мне просто лень смотреть, как там обстоят дела. Мне скучно видеть, как вдруг дернется его голова, как расколется череп, разлетятся в стороны его кости (пуля разрывная), как выскочившие из него ошметья ляпнутся вдруг на бежевые обои, пачкая их в грязно-розовый цвет, как выпадут вдруг из орбит бараньи глаза и тут же лопнут как водяные шарики от удивления, как застынет от неожиданности черный зев рта, набитого грязью черных уродливых слов, как…
Скучно все это. Куда приятнее, снова уронив ресницы, впускать в себя маленькие глоточки нежной кисловатой прохлады, зная, что твои надежные друзья никогда тебя не подведут. Ведь преданнее и надежнее чем пуля среди своих друзей я никого не встречал.
Выбраться из кресла, броситься на единственный матрац, в одиночестве ждущий тебя на полу, закрыть глаза…
Думать, думать…
Хорошо, что комната совершенно пуста… Ее может наполнить теперь только Юля своим присутствием. Где же ты, Иййууууленька?..
Фотографии разбросаны по полу, приклеены липучками к стене, на репродукциях Гойи, Эль-Греко, Босха… На «Лице войны» Сальвадора Дали…
Твой милый божественный лик переполнил эфир… Кто может с этим сравниться? Рафаэль? «Джоконда»?..
Ха!..
Я не знаю, чем оправдан мой выбор. Я просто знаю, что он верен. Я еще ни разу не ошибся. Откуда мне знать, что он сделан правильно, я не знаю. Я знаю и – все. Как Бог.
Для меня гораздо приятнее представлять, что пули мои летят долго-долго, и все это время наслаждаться знанием об их преданности. Это знание вселяет уверенность в том, что мир еще справедлив и добродетелен, и что каждому воздастся по делам его. Ведь Вселенная как никто справедлива, и любая добродетель – это попадание в цель, в самую десятку. Это мой удар по врагу. Я же как никто добродетелен. Я щедро дарю миру добро и не вижу конца своей щедрости. Моя главная боль – спасти мир от уродов. Это – как кость в горле…
Я беру фотографии, разбросанные вокруг матраца как осенние листья, и в который раз рассматриваю нашу жизнь. Вот наша свадьба, у тебя такое выражение лица, словно ты идешь по луне, фата немного съехала на бок, зато розы… Господи, какие розы!.. Помню, их несли нам целый день, осыпали с головы до ног…
А здесь мы целуемся: горько!..
Мы красивы и счастливы…
Отдышавшись и справившись с дрожью тела, я снова ощущаю щекой приятный холод металла, я вижу: моллюск удивлен. И всего-то, и только! Его вытаращенные прозрачно-голубые бараньи глаза широко раскрыты. Впечатление такое, что они впервые увидели свет, новый мир для них высвечен солнцем, и они поражены его красками. А лоб цел. Ни следа от пули, ни царапинки. Разве может быть все это приятно глазу?
От такой восторженной откровенности у меня перехватывает дыхание. И я уже знаю, что какое-то время буду во власти инстинкта. Во мне пробуждается точный механизм, машина. Я даю очередь вслепую, веселую очередь наугад…. Я жму на спусковой крючок до тех пор, пока в патроннике не остается ни одного патрона. Хорошо, что через наушники не слышно этого грохота…
