— Конечно, — продолжал Фертик, поглядывая на лица своих немного оторопевших слушателей, — в моем случае лечение успехом не увенчалось. Вместо того, чтобы ассоциировать гомосексуальность с болью и отказаться от первой, я с энтузиазмом принял вторую, как неотъемлемую часть гомосексуальной любви.
Молчание снова повисло над их концом стола. Затем от окружавших скульптора пьяных горлопанов отделился и направился к ним высокий худой мужчина немного за тридцать, с короткими сальными волосами, липнувшими к прыщеватому лбу. Уоттон отметил хороший некогда костюм от Армани и открытую на шее рубашку из «Томаса Пинка». «Я невольно подслушал ваш разговор, — протяжно произнес мужчина, — но ведь гомосексуальность. — как и „стиль жизни геев“ — категория, пожалуй, все же неверная. — Он примолк, чтобы утереть прохудившийся от кокаина нос. — Сиди я в кутузке, я несомненно стал бы содомитом, но в данных условиях предпочитаю инвагинацию…»
— Эй, постой! — в высшей степени вагинальная молодая женщина — полная теней ложбинка между грудей, крошечное платье, состоявшее более из разрезов, чем из шелка, — подошла, словно дождавшись за кулисами нужной реплики, и повисла на шее мужчины. — Ты что, Кэл, слинять надумал?
— Вы знакомы? — игнорируя помеху, Гэвин соединил трех мужчин начертанной пальцем в воздухе ломанной линией. — Генри Уоттон, Фергюс Роукби, а это Кэл Девениш, писатель.
Уоттон наклонил на полградуса голову. «Слышал о вас… правда, не помню что».
— А я о вас, — Девениш основательно приложился к стакану с виски. — Вы ведь приятель Дориана Грея, верно?
— Вы с ним знакомы знаете?
— Учился с ним в Оксфорде. Не моя компании, разумеется, — выпускники частных школ, дрочилы из обеденных клубов. Смешная публика. Он тогда мало где показывался, но, сколько я понимаю, это переменилось.
Их снова прервали, на сей раз гораздо навязчивее. Над другим концом стола воздвигся, подобный незваной статуе Сталина, скульптор. «Мы едем к китайцам — к китайцам поедете, вы, пидоры сраные?» Двое его фабрикаторов — люди, хорошо знавшие, с какой стороны намазывают масло на мемориал жертв геноцида — рывком распрямили скульптора и поволокли прочь. «Послушайте, — сказал Кэл Девениш, когда они удалились, — не хотите все трое заглянуть ко мне домой?» И, сунув покрытую никотинными пятнами ладонь под девичий подол, прибавил: «Могу предложить хорошие вина, и порошка МДМА[75] у меня хоть засыпься…»
— А кокаин? — тоном вымогателя поинтересовался Уоттон.
— Какой-то есть точно, — и поверьте, если чего не найдется, все можно будет добыть мгновенно. У меня прямо под рукой отличный источник.
— Ну тогда… — Уоттон поднес палец к глазной повязке, словно та была маленькой черной шляпой, — ведите нас, милый мальчик.
* * *
Небольшой дом, в котором обитал Кэл Девениш, стоял, приникнув к железнодорожной насыпи, на восточной окраине Уорвуд-Скрабз, этой столичной прерии. Глубокой ночью, вырубив башку кокаином либо героином, или неопрятно напившись, или провоняв, точно скунс, Девениш лежал, размалеванный в тигровую полосу оранжевым светом уличных ламп, пробивавшимся сквозь венецианские жалюзи окна, и ощущал тряску, и лязг, и колыхания поездов с ядерными отходами, и истово молился, чтобы один из них своротил прямиком в его потную каменную конуру. В холодном свете следующего утра, морщась от боли в изъязвленной, разъедаемой ядовитой желчью гортани, он стоял в ванной, вцепившись в края раковины, и отрешенно вглядывался в свои чернобыльские глаза — так, словно катастрофа, которую он в них видел, произошла в далекой стране, о которой он почти ничего не знал.
Третий роман Девениша, «Вялая жатва», имел немалый успех. Книга получила серьезную премию и продавалась в сносных количествах. Обретенной известности хватило, чтобы набрать авансов, которых доставало еще на пять лет беспутной жизни, однако поведение Девениша становилось все более необузданным, а следующая рукопись — все более неподатливой, — и он потихоньку перемещался из рядов многообещающих молодых авторов, в ряды исчерпавших себя неудачников средних лет.
В своем придорожном доме Девениш баловался наркотиками и трахал девиц. Время от времени он приглашал в гости умников, с которыми когда-то водился, и давал себе удовольствие почувствовать, что будет и покрепче их, — накачивая гостей наркотой, пока те не валились под стол (один в доме имелся), — и поумнее, — заговаривая их до изнеможения.
Он и Уоттон были словно созданы друг для друга. Уоттон прошел через парадную дверь, ведшую прямо в комнату, в которой владычествовали бумажные скирды. Кормовые брикеты эти имели в высоту все четыре фута и содержали тысячи листов самой разной писанины. Всякий раз, как издатель присылал Девенишу на восторженный отзыв гранки готовой к печати книги или напечатанную газетой статью — его либо о нем — или даже изданную книгу, все они добавлялись к этому могильному кургану, ожидавшему обращения в бумажную пульпу. Раз в каждые два месяца Девениш забирался в свои бумажные угодья, охотясь за рукописью так все еще и не написанного романа, в надежде, что из этих беллестристических энзимов вдруг да и народится, как в грандиозном биологическом эксперименте, альтернативный мир. «Вам не приходилось слышать о безбумажном делопроизводстве?» — ухмыльнулся Уоттон, направляясь прямиком к самому приметному в комнате креслу, причудливому сооружению, смахивающему на трон Прекрасной Эпохи. Гэвин с Фертиком удовольствовались прибитой до полной покорности софой.
— Выпьете? — спросил хозяин и, поскребя покрытый коростой лоб, утопал на кухоньку, находившуюся на задах дома, чтобы вынести оттуда, точно помои, стаканчики с виски, водкой и вином. Девица, носившая прозвище Зиппи (сокращение от Зулейка, с полным безразличием уверяла она), разнесла напитки по комнате, раздавая гостям. Выйдя из кухни, Девениш тотчас же снова подхватил прерванную нить разговора, как если б прошли всего лишь секунды — а не без малого час, — одновременно выстраивая, точно полоски рыбного филе, дорожки наркотика на расписанном ивами блюде. «Для людей, отдающих предпочтение сексу с представителями собственного пола, вынужденная необходимость усматривать в этом некую сущностную составляющую собственных личностей, была несчастьем. В конце концов, гомосексуальность определяется, как патология, лишь при противопоставлении ее предположительной нормальности гетеросексуальности. Вы… эмм… геи впали в большую ошибку, приняв простой атрибут за сущность».
— Разве я похож на гея? — возразил Уоттон, принимая блюдо и втягивая носом дорожку.
— Я не гей, — отзвонил Фертик.
— Я тоже, — прибавил Гэвин, и Фертик легконько сжал его руку: как все-таки приятно было снова увидеть милого мальчика.
— При неизлечимой патологии вроде моей, Девениш, — заговорил Уоттон авторитетным тоном человека, посвятившего жизнь моральному разложению, — вопрос о том, являются ли некие склонности врожденными или же просто напускными, становится еще даже более тонким, чем академический диспут. Можете назвать меня одержимым самим собой, но с тех пор, как я утратил возможность заниматься анальным сексом, зад другого представляется мне адом.
— Простите, — Девениш прикончил свою дорожку и протер блюдо пальцем. — Я позволил себе бестактность.
— Нет, просто плагиат; никто теперь ни хрена не знает о Фуко.
— Вы могли бы попробовать вкалывать тестостерон — я слышал, он дает замечательные результаты.
— Для этого, боюсь, уже слишком поздно. — Уоттон прикурил «Салливанз Экспорт» от длинной кухонной спички, пару раз помахал ею в воздухе и бросил на бумажный курган. — Лечение, которое я прохожу, уничтожает не то что мои склонности, но даже склонности к склонностям.
— Вы принимаете участие в испытаниях «Дельты»?
— Именно так.
— Я слышал, — Девениш, отхлебнув спиртного, приступил к сооружению монументального косяка, — что это комбинация лекарств, позволяющая значительно снизить смертность.
— Похоже, вам известно о ней больше моего, — усмехнулся Уоттон. — Где тут у вас сортир?
Он побрел наверх, а остальные замерли, вглядываясь в занимавшийся прямо у их ног большой пожар — спичка подожгла телефонный счет, телефонный счет — почтовую открытку, почтовая открытка спалила лицо Девениша, выглядевшего на фотографии моложе и прыщавее. Но тут вмещался Гэвин, выливший на пламя половину своего вина. «Спасибо», — пробормотал Девениш, даже не подняв глаз от своего рукоделья.
Наверху Уоттона ждала нежданная встреча. Заправляя свой скорбный инструмент в штаны, он выволок ноги из уборной и столкнулся с пухловатым мужчиной средних лет, лысым, если не считать полоски рыжего утесника, тянувшейся сзади от уха до уха, — мужчина этот выходил с перекинутым через плечо вещевым мешком из комнаты напротив. Одет он был по-пролетарски неброско — джинсы, кроссовки, хлопчатобумажная спортивная фуфайка — и вид имел вороватый. Эти двое несколько секунд простояли на сумрачном огрызке лестничной площадки, затем Уоттон представился: «Я Генри Уоттон. Пришел в гости к… Колу?».
