Перечень событий, восстановленных по записям следователей, потряс нас всех. Я убивал, думая, что действую из благородных побуждений, но не мог представить себе, что есть люди, способные убить друга, не желая возвращать ему деньги за партию наркотиков или просто долг или подозревая того в порочной связи с его женой или женой его приятеля. Или просто ради того, чтобы замести следы и отвести от себя подозрение в совершенных преступлениях. Суть в том, что каждое преступление обрамлял ореол великого идеала, служившего моральным оправданием зла.
А потом настал черед Тото. Моего дорогого друга детства Тото Фимминедды. Он прошел мимо моей клетки и сел на скамью свидетелей. Я заметил, что он сильно постарел. Он весь поседел, хотя мы с ним ровесники. Наши взгляды встретились.
– Привет, Тото! – обратился я к нему с грустной улыбкой.
– Привет, Антонио! – ответил он мне с едкой усмешкой.
Возможно, он усмотрел в моем приветствии издевку, но он ошибся.
Я выслушал его показания, которые длились пять бесконечных часов. Тото рассказал о причинах, которые привели его в “Коза Ностру”. Главной причиной оказался я. Я слушал его внимательно и сильно удивился его словам. Оказывается, именно я превратил его жизнь в ад, выпалил он сразу же. Я побледнел.
“Возможно ли, чтобы я был таким мерзавцем в его глазах?” – мучился я вопросом. Я знал Тото очень хорошо, даже слишком хорошо. Его обвинения глубоко ранили меня.
Я узнал, что более года он был моим злейшим врагом. Он несколько раз покушался на мою жизнь, и мне удалось избежать этих покушений только чудом.
Во мне росла ненависть к Тото, особенно когда он заявил, что убил бы меня, не колеблясь, даже если бы заодно со мной погибли невинные люди. В том числе хорошо знакомые ему люди. Тото убил моего кузена только потому, что тот связан со мной кровным родством.
Я был потрясен. А ведь я всегда защищал его, когда мои сообщники пытались выставить его в дурном свете и говорили, что видели Тото в компании с нашими худшими врагами, вроде Микеле и Паскуале. Я всегда защищал его от ребят, когда мы были маленькими.
Потом Тото открыл ключевую причину ненависти ко мне. Он, смеясь, напомнил о том дне, когда пнул ногой мотоцикл карабинеров и подставил меня. Прекратив смеяться, он сказал, что я расквитался с ним за тумаки, полученные мной от карабинеров. Но Тото ненавидел меня не из-за затрещин, которыми я его наградил, – он ненавидел меня потому, что я не простил ему той злой шутки.
Невероятно, подумал я, – вот, значит, причина великой ненависти. Даже председатель суда невольно улыбнулся.
– Да мы же были мальчишками, Тото! – не удержался я и закричал ему из клетки. – Неужели ты решился убить меня за это? Боже мой, мы же выросли вместе, наши семьи дружили, твоя мать и моя любили друг друга, как сестры… Ублюдок!!!
Председатель суда, увидев меня в таком состоянии, приказал отправить меня в камеру. Пока охранники выводили меня из зала, я еще раз посмотрел на Тото: он сидел неподвижно, опустив голову и уставившись на свои ботинки. И этот последний образ бывшего друга детства навсегда врезался в мою память.
Вдень вынесения приговора я попросил своих родных не приходить. Я предвидел исход дела и решил избавить их от лишней боли. Но они не послушались и пришли. Когда председатель суда зачитал приговор о пожизненном заключении и о трех годах в одиночной камере, я увидел, как мать и сестры закрыли лицо руками.
Пока меня уводили вместе с остальными товарищами, я, оглянувшись, заметил, как мать достала из сумки платок и вытерла слезы, сестры поддерживали ее под руки. У меня защемило сердце. Эта картина причинила мне больше страданий, чем сам приговор.
В тот же день нас посадили на военный самолет, чтобы доставить в тюрьму на севере страны. Когда мы добрались до места назначения, агенты оперативной службы выгрузили меня, как почтовую посылку, и дотащили до грязной тюремной камеры, пожелав “счастливого пребывания”.
Я открыл окно и попытался глотнуть немного воздуха, но холод обжег мне легкие. Окно пришлось закрыть. Я перестал надеяться на облегчение своей участи, не говоря уже об апелляции. Я был не так глуп, чтобы питать тщетные надежды, да к тому же не хотел ввязываться в очередное судебное разбирательство. Апелляцию подает невиновный, стремясь защититься и восстановить справедливость. Меня же завалили доносами и неопровержимыми доказательствами моей вины. К чему напрасно тормошить судей?
Я очень устал. А ведь моя жизнь в колонии только начинается – и не имеет конца.
Я кое-как отмыл свои мерзкие нары, застелил постель и рухнул. Я был изнурен, обессилен, но мне не удавалось сомкнуть глаз. Голова раскалывалась. Я не знал, что делать.
В камере я обнаружил книжку, внушительную, сотни страниц. Я прочел заголовок: “Война и мир”. У писателя было странное имя: Лев Толстой. Раньше я никогда о нем не слышал. Я начал читать. Я читал, пока в камере не стало совсем темно, и на моих глазах выступили слезы. Зная, что за мной никто не наблюдает и свидетелей моей слабости не будет, я разрыдался, и с души словно камень свалился.
На следующий день я собрался с духом и начал приспосабливаться к новому существованию; я осмыслил свое положение и стал приноравливаться к тюремной жизни с ее правилами. На самом деле, у меня не было ни малейшего желания тратить силы на попытки обжиться тут, но, если уж ты обречен на пожизненное заключение, все пристально за тобой наблюдают. В том числе надзиратели. И ни в коем случае нельзя позволять им заметить твою слабость. Если окружающие почуют, что ты слаб, то мгновенно набросятся на тебя; тюремщики не дадут тебе спуску, увидев в тебе потенциального сотрудника, а зэки раздавят тебя, смекнув, что скоро ты сломаешься и безвольно опустишься на дно. Поэтому я сразу стал огрызаться на всякого, кто посмел хоть пальцем меня тронуть. В тюрьме все обстоит иначе, чем в обычном мире, здесь говорят на другом языке – языке тела. Спустя несколько дней меня оставили в покое.
Пришло первое письмо от Ирины. Оно жгло мне руки. Я решил прочесть его позже. “Позже” превратилось в завтра, потом в послезавтра.
Затем принесли письма от Селении и Лидии. Мне не хватало мужества прочесть их. “Зачем читать? – думал я. – Ясно, что они хотят утешить меня. Но разве у них это получится? Конечно же, нет”. Однако чуть погодя я передумал: “А вдруг я им и вправду нужен?” И тут же ответил на свой вопрос: “Даже если так, что я смогу для них сделать? Ничего”.
Пока я предавался этим размышлениям, надзиратель окликнул меня и велел спуститься вниз. На тюремном языке эта фраза ничего хорошего не сулила.
“Внизу”, как я и подозревал, ожидали агенты уголовной полиции, которые изложили мне очередную серию распоряжений об ужесточении моего режима.
Вернувшись в камеру, я порвал все письма.
– Ты слишком нервный, Антонио, у тебя в голове беспорядок, – сказал мне однажды сокамерник. – Почему бы, помимо зарядки, тебе не попробовать упражнения из йоги?
– И что за хрень эта йога?
Он вкратце объяснил мне суть дела и убедил в пользе тех упражнений. У человека, обреченного на пожизненное заключение, свободного времени предостаточно, и он может испробовать все.
Я начал посвящать йоге как минимум полчаса в день.
Постепенно я заметил, что эти упражнения помогают мне легче переносить заточение в замкнутом пространстве, и я взялся за них с еще большим усердием.
Именно благодаря йоге я научился расслабляться и освобождать ум от глупых, назойливых мыслей, не позволявших искоренить в себе все человеческое, даже, пожалуй, слишком человеческое, учитывая те скотские условия, в которых я находился.
Не может быть нормальным человек, смирившийся с тем, что ему придется провести остаток жизни в неволе: обычный человек, с чувством собственного достоинства и действительно невиновный, предпочел бы покончить с таким унизительным существованием.
Однажды, когда я делал упражнения йоги, принесли еще одно письмо. На конверте значилось: “Эрика Мюллер, Бруннер-штрассе, Гамбург”.
Я подумал, что речь идет об ошибке, но письмо было адресовано именно мне. После долгих колебаний я распечатал конверт. Внутри оказалось письмо и цветная фотография красивой блондинки с двумя детьми-близнецами, тоже со светлыми волосами, – малыши весело улыбались. На обороте фотографии я прочел: “Красивые у тебя дети, правда?”
Дети?!
У меня потемнело в глазах, ноги подкосились, а руки начали дрожать. Я не без труда вложил письмо и фотографию обратно в конверт, а сам конверт аккуратно положил на стол. Я был потрясен, эта новость перевернула всю мою жизнь. Я снова взял письмо, рассмотрел фотографию и узнал женщину, с которой у меня была короткая, но очень бурная связь. Я все вспомнил.
Я сосредоточил все свои мысли на женщине, стараясь не думать о тех красивых детях – о них я решил подумать позже.
