— Вообще-то надо было, чтобы мы молились вместе, но я подумал, что вы, наверное, не захотите.
— Ты угадал, — согласилась я и, на секунду задумавшись, обвела рукой разрисованные граффити церковные скамьи и витраж за спиной у бармена. — Может, тебе зачтутся дополнительные очки за то, что ты привел меня в этот чудесный собор?
Иэн в ответ только насмешливо закатил глаза.
— Ладно, а теперь ты ответь мне на вопрос, — решилась я. — Тебе нравится ходить на эти занятия? По субботам.
— Там в одном учебнике есть комиксы.
— Хорошо. Но как ты себя чувствуешь после этих уроков? Лучше? Или хуже?
Он снял очки и вытер их салфеткой.
— Вы, наверное, не совсем правильно понимаете, что это за уроки, — сказал он наконец. — Мы вообще-то там ничему не учимся. Я бы лучше ходил на какое-нибудь, не знаю, рисование или там лепку.
— Кажется, я знаю, что это за уроки, — возразила я. — Это ведь пастор Боб, правильно?
На лице Иэна отразились поочередно удивление, радость и, под конец, неприкрытый ужас.
— Это занятия для мальчиков, которые как бы еще недостаточно выросли. Ну, типа, для тех, кто ростом ниже остальных.
— Вообще-то ты для своего возраста довольно высокий.
— Это да, но у меня, типа, со спортом плоховато. И эти занятия вроде как должны мне с этим помочь. Ну и еще чтобы научиться ладить с людьми.
— И как, уже помогает?
Иэн достал из кармана пустой ингалятор и впрыснул себе в рот последние молекулы лекарства, приставшие к дну баллончика. Он на десять секунд задержал дыхание, загибая по одному пальцу в секунду, пока не сложил обе ладошки в кулаки. Затем он медленно, но шумно струей выпустил воздух из щек и сказал:
— Вообще-то я их ненавижу, эти занятия.
Наконец, спустя шесть дней, просвет, которого я так ждала.
— Знаешь, — произнесла я очень серьезно, — об этом вашем пасторе Бобе ходит дурная слава.
— Дурная слава — это ведь про преступников? Он что — преступник?
— Нет, — ответила я, хотя кто мог знать наверняка? — Дурная слава — это когда человек очень известен, но известен в плохом смысле. Очень многие люди — журналисты, адвокаты и другие священники — считают, что он учит людей неправильным вещам.
Иэн указал на меня суповой ложкой и сказал голосом телеведущего:
— Это очень любопытное наблюдение, мадам!
Я бросилась в наступление, не дожидаясь, пока он начнет примерять на себя новые голоса или превратит разговор в беседу об адвокатах. Я собиралась сформулировать свою мысль как можно более расплывчато, чтобы она прозвучала потактичнее, — сказать что-нибудь о том, как люди любят друг друга. Но я так устала от осторожных разговоров, к тому же у меня болела голова после вчерашнего, а еще я, как выяснилось, происходила из рода суицидальных борцов за свободу, так с чего же мне было нарушать традицию? Я сказала так:
— Он ведь чему учит? Тому, что если человек гей, то гореть ему в аду. И вдалбливает людям, что каждый в силах сам выбирать, быть ему геем или не быть. Но почти все ученые в мире уверены, что вторая мысль ошибочна, а первая основана на двух несчастных строчках в Библии, а ведь там помимо них написано много других вещей, на которые никто не обращает внимания. Потому что, если кому интересно, там буквально на той же странице сказано, что верующему человеку нельзя есть свинину и ракообразных, а женщины обязаны покрывать голову, и еще нельзя засеивать одно и то же поле двумя разными культурами. Но до всего этого пастору Бобу нет дела, он посвятил свою жизнь тому, чтобы донести до людей, что нельзя быть гомосексуалистами.
Иэн мотал головой. Он выглядел слегка раздраженным, но в остальном невозможно было понять, о чем он сейчас думает.
— Мы вообще-то не говорим о таких вещах — ну, о гомосексуалистах, или как их там, — произнес он шепотом. — Мы в основном разговариваем про семьи и про то, как однажды всем нам предстоит стать отцами и как себя вести на танцах, но вообще-то у нас в школе танцы начинаются только через два года. Но мне там очень скучно, просто умереть можно, а потом мама просит, чтобы я ей рассказал про все, что мы там делали, и кричит на меня, если я не могу вспомнить. А по дороге домой она каждый раз плачет.
— М-да, — только и сказала я.
Конечно, если пастор Боб хочет, чтобы «бездуховные средства массовой информации» не дотянулись до этих ребят раньше, чем он, он не станет напрямую касаться темы гомосексуализма. И если я начну развивать эту тему, то не пастор Боб заставит Иэна испытывать чувство неловкости, а я сама. Я потеряю его. И вообще, было бы не очень приятно стать первой, кто сообщит ему эту новость: а ты в курсе, что твои родители считают тебя геем? И они, скорее всего, правы. Следующие восемь-десять лет твоей жизни будут настоящим адом.
Поэтому я решила не давить.
— Проблема в том, что он внушает людям, будто они в состоянии изменить свою природу, перестать быть такими, какими они родились на свет, — сказала я. — Но это неправда.
Я поймала себя на том, что говорю эти слова, исходя из предположения, что Иэн вернется в Ганнибал и продолжит проходить реабилитационную программу «Счастливых сердец» до тех пор, пока либо не станет гетеросексуалом, либо не сбежит, либо не застрелится, либо не умрет от передозировки наркотиков, либо не женится на какой-нибудь несчастной одинокой женщине. Мысль об этом меня убивала, и, по крайней мере, теперь я хоть что-то ему сказала. У нас было еще немного времени, пусть даже до моего ареста осталось всего пять минут. Если бы не мое сильнейшее обезвоживание, я бы наверняка разрыдалась. Вместо этого я повторила:
— Это неправда.
Иэн сидел весь пунцовый и испуганно оглядывался по сторонам. Я говорила слишком громко и, должно быть, смутила его так сильно, что он не запомнил ни слова из того, что я сказала. Он затолкал салфетку в пустую миску из-под супа и теперь ковырял бумажный комочек вилкой. Я подумала было извиниться, но вместо этого просто оплатила счет.
Когда мы вставали из-за стола, он спросил:
— А креветки — это ракообразные?
— Да.
— Я видел, как он ел креветку на рождественской вечеринке. Пастор Боб.
— Ну вот, я тебе про что и говорю.
Оказавшись на улице и вдохнув холодного воздуха, Иэн неожиданно стал радостно-прыгучим и дышать начал медленнее и глубже. Он протянул мне свои зеленые очки и, зажимая руками карманы, набитые мятными леденцами и зубочистками, которые он прихватил на выходе из ресторана, скомандовал:
— Значит, так. Стойте как можно дальше от меня, как будто мы не знакомы. Подойдете ко мне, только если увидите, что у меня неприятности.
Я прислонилась к стене сбоку от ресторана. Кофе разбудил меня, зато обезвоживание усилилось, и я чувствовала себя совершенно опустошенной и взвинченной. Иэн направился к студенту — тому самому парню, которого мы уже видели, с торчащей из дредов веткой. Они о чем-то поговорили несколько секунд, слов я разобрать не могла, но голос Иэна звучал очень искренне и взволнованно и убедительно изображал интонации человека, попавшего в беду. После этого студент снял с плеч рюкзак, опустил его на землю и присел рядом, чтобы расстегнуть небольшой боковой карман. Он вручил Иэну что-то похожее на бумажные деньги, легонько толкнул его в плечо и отправился восвояси. Иэн спрятал подарок студента в карман и подошел к двум девочкам-подросткам, которые вместе возвращались из магазина с покупками в руках. Я понятия не имела, каким образом он отбирал людей, откуда знал, что надо, к примеру, избегать матерей, которые непременно попытаются проводить его до дома, но догадывалась, что дело здесь не столько в знании законов улицы, сколько в инстинктивном детском умении манипулировать людьми. Он обратился к мужчине, похожему на молодого профессора, к девушке на скейте и к двум официантам, устроившим себе перекур. Минут через двадцать я расслабилась настолько, что даже закрыла глаза, не сомневаясь, что узнаю его голос, если что-нибудь пойдет не так.
Когда я снова их открыла, Иэн все еще стоял на площади и беседовал с укуренного вида женщиной, державшей в руках гитару. А на противоположной стороне улицы, прислонившись к витрине магазина детской одежды, стоял тот самый мужчина. Конечно, отыскать глазами его машину здесь я не могла, но темный пиджак с джинсами, щедро смазанные гелем волосы, солнечные очки, закрывающие пол-лица, — все совпадало. В руке он вертел, словно бусины четок, телефон. Он не сделал ни шага в мою сторону и к Иэну тоже не стал подходить, хотя стоял достаточно близко, чтобы схватить его прежде, чем я успею к ним подбежать. Поэтому я осталась на прежнем месте, поплотнее прижавшись к стене, чтобы не упасть, и надеясь, что тусклые косые лучи солнца хоть немного выпарят из моего организма алкоголь. Я нащупала в кармане ключи от машины и сжала их в руке, чтобы в случае чего иметь наготове оружие. Впрочем, мистер Гель выглядел вполне безмятежно. В голове у меня закрутилась песня про мистера Блеска, только с новыми словами.
