— Знаете… моя жена долго умирала… — он улыбался, ложкой извлекая из мельницы кофейный порошок и засыпая его в начищенную до блеска медную турку. — Думала, что привыкнет к смерти, когда ближе с ней познакомится. И все же не привыкла. Нет, не привыкла… Говорила мне: «Вася…» Это она так меня звала — не Вацлав, а Вася, что, по сути, одно и то же. «Вась, — говорила, — как-то скучно умирать. И там мне будет скучно. Ну как, — говорила, — расстаться с нашей кофемолкой? Как же я утром-то проснусь и не увижу солнечного блика на ее медной шишечке?»
И, опрокидывая дымящуюся турку над чашкой гостя, все улыбался в жемчужном пару, опустив глаза, не отирая детской слезы, застрявшей в глубокой носогубной складке.
— Она недавно умерла? — негромко спросил Петя.
— Да, — коротко ответил Вацлав. — Пять лет назад… Ну, как вам кофе? — И на поднятый вверх большой палец гостя: — Моя гордость: моя коллекция и мой кофе… Так на чем мы остановились?.. Да! Вы видели эту храбрую роту маленьких забияк. Дело в том, что в семье моей матери хранилась одна такая куколка, забавный хулиган. Его помнила не только мамина мать, моя бабка, но даже прабабка: эту куколку для нее в детстве смастерил ее отец, как она говорила — буквально на глазах, в полчаса. В то время он был довольно известный в округе производитель игрушек, в его мастерской работало с полдюжины мастеров… Между прочим, насколько могу судить о нем сегодня, занятный типус был. В молодости как раз вот и шлялся с кукольным хозяйством на горбу, причем сам своих кукол и мастерил, — в то время искусство еще не отвернулось от ремесла…
Ну, жизнь — она большая, особенно в молодости, особенно у бродяги. Останавливаясь на постоялых дворах или в лакейских каких-нибудь замков — если его туда, конечно, пускали, — любвеобильный потешник очаровывал сердца многих девушек и дам… Пробыв в каком-нибудь городке или местечке неделю, месяц или два, он оставлял на память очередной пассии такой вот сувенир — вы видели эту бравую шеренгу. Так что мне не стыдно за предка. Вернее, немного стыдно: ведь, кроме игрушки, он, порой и сам об этом не догадываясь, оставлял девушке и более существенную «память» — судя по тому, что известно от других его потомков… Итак… — Ратт закончил открывать банку маслин, подвинул ее гостю: — Берите. Очень вкусные, греческие. Знаете, за что мы выпьем? За моего предка. За его неутомимые чресла, так сказать!
— Но… такое количество куколок? Откуда? — спросил Петя, не прикасаясь к угощению. — Вы что, их разыскивали?
— Не я. В основном отец, и, знаете, это просто чудо: казалось, не мы разыскиваем прапрадедовы любовные сувениры, а они — они сами к нам плывут… Началось с того, что однажды, году в сорок восьмом, кто-то из гостей, осматривая коллекцию отца (она еще не была тогда столь представительной), разглядел нашего старенького Петрушку и сказал: вот точно такого я видел в семье своих друзей, в Варшаве. Мой отец — ох, надо знать его! — был человеком бешеной энергии и целеустремленности, как и любой серьезный коллекционер. Представьте, немедленно сорвался с места, поехал в Варшаву и вернулся с пополнением. Мы с мамой даже не спрашивали — за сколько злотых люди согласились продать свою реликвию… Третий появился знаете где? В Чешском Крумлове. Отец читал там лекцию в местном обществе кукольников-любителей. Привез для демонстрации пять-шесть кукол из своей коллекции, а заодно нашего птенчика — тот любил путешествовать. После лекции к нему подошла одна из слушательниц и сказала: «Пан профессор, у меня есть для вас подарок. Недавно умерла моя близкая подруга, совершенно одинокая женщина; мне пришлось улаживать после ее смерти дела и разбирать вещи. Я раздала почти все, у меня самой квартирка небольшая. Но вот точно такого Кашпаречка оставила себе на память — знала, что он много лет хранился в той семье. А теперь вижу, что он должен быть в вашей коллекции…».
Вацлав вновь разлил виски по бокалам.
— В связи с чем предлагаю выпить за вездесущих любителей чего бы то ни было. — Он вилкой отвалил кусок от влажно поблескивающего бока «монкухена». — Без их надоедливого энтузиазма хрен бы что состоялось в этой жизни. Профессионалы — те угрюмы, ревнивы, эгоистичны, завистливы. Они — фанатики, они… короче, выпьем без ссылок: виски того стоит. А вы — что вы сидите, как засватанный? Смело орудуйте: масло, сыр… эти булочки называются «бротхен»… Да. Отец, помню, прилетел назад как на крыльях. И что он придумал после этого случая? Вот что значит организаторские способности: дал объявления в несколько местных газет. Знаете, мелкие газетенки, которые тем не менее от корки до корки прочитывают жители данного городка. Не поленился и, помимо Чехии, осеменил своими объявлениями подобные издания в Германии и Австрии… И семена взошли, и прорвало плотину времени! И к нам поплыла потусторонняя флотилия любви моего пылкого предка… Вернее, остатки флотилии: уверен, что спустя столько лет доплыли далеко не все… Тоже — история для романа, не правда ли?
Он умолк и затих, забыв обе заскучавших руки на краю стола, как пианист — на краю клавиатуры, будто раздумывал — продолжать рассказ или довольно с гостя. И видимо, решил, что — довольно. Ну что ж, это было его правом…
Какие крупные кисти рук, отметил гость. Крупные, выразительные кисти рук, созданные и разработанные природой вовсе не для научной работы.
— Вы играете на рояле?
— Бог миловал, — очнулся профессор. — В молодости бренчал на гитаре, завывал диссидентские песенки, у меня довольно авантажный, как жена говорила, голос… Ну-с, наливаю по… забыл, какой по счету, коллега, и дай бог, не последней. А почему вы пирог не доели?
— Оставил кое-кому, — внимательно и остро глянув на Вацлава, ответил Петя. И вдруг неизвестно откуда, скорее всего из-под стола, пронзительный скандальный голосок заверещал:
— Пусти! Пусти меня! А ну, пусти меня на свет бош-ший, негодяй-хорош-ший!!!
Конечно, это было жестокой шуткой: профессор подпрыгнул на стуле, вскочил и стал озираться: безумные черные глаза над желтым фартуком. Тогда Петя, чтоб уж не мучить его, распахнул пиджак, молча указав подбородком на внутренний карман, из которого, будто из-за ширмы, выглядывал маленький нахальный задира, продолжая выкрикивать:
— Сижу весь день, как пр-роклятый! Затоптанный! Захлопнутый! Свинья, паскуда, др-рянь и жмот: пир-рог сам жр-рет, Петр-рушке не дает!
Рухнув на стул, профессор Ратт безмолвно глядел на крошечного узника, который норовил выпрыгнуть из кармана.
— О господи… — наконец пробормотал он, с силой массируя грудь. — Вы еще и вентролог! Предупреждать же надо… — склонился к Пете через стол, осторожно, двумя пальцами потянув на себя лацкан пиджака: — Позвольте? — Извлек из кармана фигурку, бормоча: — Да, да… похоже, наш… — Не глядя, нащупал на подоконнике очки и повторил, уже вооруженный линзами, уверенный, удивленно-счастливый: — Из на-а-аших… Только он… это странно: не он, а она. Да? Ай да предок, ай да прохвост! Жив человек в делах рук своих! Вот, значит, с каким делом вы явились…
— Не совсем, — отозвался тот. — Это лишь полдела. Правда, не уверен, сможете ли помочь в остальном.
— Вы продадите его? — нетерпеливо перебил Ратт.
Петя покачал головой:
— Не могу, даже из уважения к вашей коллекции. Он принадлежит семье моей жены, и это лишь часть наследства. Вацлав! — Он налег грудью на стол, рискуя опрокинуть бокал или замазать маком пиджак. — Известна ли вам такая кукла: старый еврей во всем традиционном прикиде, с пейсами, с огромным брюхом… в котором я и нашел вот это странное существо.
Тут случилось то, чего Петя предположить никак не мог: Вацлав Ратт стукнул обоими кулаками по столу так, что пирог подпрыгнул, очки свалились на стол, а серебряная лопаточка вообще улетела в угол, и завопил:
— Корчма-а-арь!!! — голосом, вернее, ржаньем, в котором слилось сразу несколько чувств: потрясение, восторг, азарт и, кажется, даже благоговейный страх. — Так он существует?! Су-щест-ву-ет?!
Вскочил, потрясая кулаками, точно собирался отмолотить Петю на славу, выбежал из кухни и забегал где-то там, по комнатам, по коридорам, топая, как выпущенный на свободу конь…
Минут через пять он вернулся. Остановился против гостя, оперся обеими руками о стол и, склонившись к Пете, прошептал:
— Красная?
— Что? — Тот в замешательстве отпрянул.
— Жена, — тем же заговорщицким шепотом уточнил профессор. — Жена — красная?
— Э-э… в каком смы… ну… да!
Вацлав уселся напротив и сдержанно торжествующим тоном произнес:
— Значит, это ветвь Элизы! — И вдруг завопил: — Воры! Во-о-оры! Вот кто вы все: во-о-оры!!!
Петя обеспокоенно подобрался. Они с профессором выпили, конечно, и прилично выпили… но не до такой же степени… не до скандала же или, не дай бог, потасовки среди пирогов и гжели.
