— У него истерика, — вымолвил директор, помертвев щеками. — Иначе бы я…
— Помолчите! Я, кажется, предупреждал, что ваш кухонный террор плохо закончится. Все, что могли, вы уже сделали. Теперь стойте и кивайте! — тихо приказал Жарынин. — Георгий Кириллович, я вас понимаю и полностью одобряю ваше решение…
— Что-о?! — в один голос вскричали Огуревич, Ящик, обе бухгалтерши, Злата, богатырь Иголкин и даже Кокотов.
— Я не сомневался, вы самый умный и дельный в этой шайке, — с одобрением хмыкнул Проценко.
— Тронут! — Режиссер кивком поблагодарил старика. — Но давайте рассуждать! Ибрагимбыков дал вам какие-нибудь гарантии, устные или письменные?
— Н-нет… но я уверен… по факту… в качестве благодарности…
— Дорогой Георгий Кириллович, вы путаете «Разбойников» Шиллера с уголовниками демократии. Первые держат слово всегда, вторые — никогда. А он вам, оказывается, даже ничего не обещал. На что вы рассчитываете? Ибрагимбыков в знак благодарности зашлет вас в заштатную богадельню, где доживают век заслуженные колхозники, а на десерт дают ячневую кашу с маргарином. В Талдом, например!
— Вы лжете!
— Нет, возвращаю вас в реальность. Там, в Талдоме, в холодильнике будет только домашнее сало и докторская колбаса из сои. А после первой кражи вас попросту удавят вожжами. Это вам не великодушные ветераны большого искусства: упреки, собрания, гневные речи… Нет! Люди земли суровы и заскорузлы!
— Что вы предлагаете? — застонал злоумышленник, вращая пальцами с нечеловеческой скоростью.
— Я предлагаю договор. Письменный, заметьте! Ваши условия?
— Мои условия? — Проценко посмотрел на делегацию своим знаменитым бесконечным взором Тузенбаха, уходящего на дуэль с Соленым. — Только с адвокатом!
— Нотариус будет.
— Когда?
— Уже едет. А мы пока обговорим ваши, так сказать, кондиции.
— Кондиции? Ха-ха… Первая кондиция: свободное посещение всех холодильников в любое время суток. — Сказав это, старый актер глянул на депутацию с хитринкой роллановского Кола Брюньона.
— Что-о? — возмутилась Злата.
— Я категорически против! — заволновался Ящик. — Есть решение собрания, строго запрещающее…
— Мы покидаем переговоры! — Огуревич начал разворачиваться к двери.
— Договорились! — кивнул Жарынин. — Но, конечно, не в любое время суток, а строго с девяти до двадцати одного. Идет?
— Идет! — повеселел Проценко и злорадно посмотрел на старого чекиста. — Вторая кондиция: трехразовое ресторанное питание.
— Георгий Кириллович, опомнитесь! Это невозможно! — взмолился директор. — У нас нет средств. Мы фактически банкроты…
— Ничего-ничего, Аркадий Петрович, продадите несколько гектаров торсионных полей, как вы уже продали Невнятную поляну, — холодно отозвался режиссер.
— А по какой статье я это буду проводить?! — воскликнула Валентина.
— Ритуальные услуги, — пояснил игровод. — Значит договорились: обед вам будут возить из Муранова, из ресторана «Тютчев».
— А завтрак и ужин? — плаксиво уточнил Проценко.
— Завтрак — в столовой. Ужин в — холодильнике. По рукам?
— Ладно, уговорили…
— Дальше!
— Третья кондиция… — Старик, не ожидавший такого поворота, надолго задумался. — Э-э-э… Третья кондиция… Ежедневные прогулки по Москве и окрестностям на автомобиле, — наконец весело выпалил он.
— Я не могу этого слышать! — вскричала Злата и метнулась прочь из номера.
— А как я буду километраж списывать? — всплеснула руками Регина, отшатнувшись от Жарынина.
— Если есть еще слабонервные, они тоже могут удалиться, — жестко оповестил игровод и выждал несколько мгновений. — Нет? Очень хорошо! Согласен: еженедельные прогулки на автомобиле.
— Э-э-х, будь по-вашему! — с отчаяньем гоголевского игрока согласился Проценко.
— У вас все, Георгий Кириллович? Теперь наши кондиции. Вы, в свою очередь, обещаете не посещать судебное заседание, не делать никаких заявлений, как устных, так и письменных, а также воздерживаетесь от любых контактов с Ибрагимбыковым. И разумеется, никаких интервью о ситуации в Ипокренине. Договорились?
— Хорошо. По рукам.
Как раз в этот момент отворилась дверь, и в сопровождении шофера Коли вошел запыхавшийся нотариус, похожий на почтальона с высшим образованием.
— Добрый день! Что тут у нас — заключаем или составляем?
— В каком смысле? — уточнил Огуревич.
— Ну, сделочка или завещаньице? — Нотариус глянул на Проценко, определяя на глазок износ клиента.
— Нет, мы должны в установленном порядке заверить кондиции! — торжественно объявил Жарынин.
— Какие еще кондиции? — заморгал законник.
— Чрезвычайно важные: о свободном посещении холодильников, о ресторанном питании и автомобильных прогулках! — объяснил игровод, ввергнув разъездного стряпчего в полное недоумение.
— Простите, я, видимо, что-то сегодня… — заволновался тот, озирая пути к отступлению.
— Не волнуйтесь, это не ошибка! Вы попали не в сумасшедший дом, а в Дом ветеранов культуры «Кренино», успокоил беднягу режиссер. — Договор согласован с дирекцией. Печати и бланки у вас с собой?
— Конечно! А как же?
— Вот и приступайте к работе! — молвил Жарынин и, покидая номер, глянул на Огуревича.
Так хирургическое светило, пересадив сердце или печень, смотрит на ассистента, мол, зашивай скорей, косорукий, и не позабудь в кишках скальпель!
…Покинув затхлый номер, соавторы не сговариваясь проследовали на воздух и, подойдя к балюстраде, некоторое время старательно дышали сентябрьской свежестью, любуясь лоскутной роскошью подмосковной осени. На чистом эмалевом небе ослепительно сияло солнце, до краев наполняя ипокренинские пруды золотом с лазурью. Кокотов сердцем ощутил странное, болезненное счастье, словно видит все это в последний раз. Он вообразил далеко уходящий в синее море зеленый мыс. В плетеных креслах сидят он и Наталья Павловна — и смотрят на белый силуэт круизного теплохода, а там, на палубе, в таких же креслах сидят они же, Кокотов и Обоярова, и с тоской смотрят на далекий извилистый берег…
— Что молчите? — спросил Жарынин.
— Думаю.
— О чем?
— Неужели вы выполните эти кондиции?
— До суда придется выполнять.
— А потом?
— Потом? Вы помните, как поступила государыня Анна Иоанновна с подписанными кондициями?
— Кажется, порвала…
— Вот именно.
— Но это же обман!
— Как сказал Сен-Жон Перс: «Жизнь — обман с чарующей тоскою».
Они еще немного помолчали, следя за тем, как Воскобойникова, приседая, собирает для своего возлюбленного Ящика букет из красных и желтых кленовых листьев.
«Словно красных листьев на сырой земле!» — подумал Кокотов.
Заметив, что за ней наблюдают, Злата неожиданно легко, по-циркачьи перекувырнулась, твердо встала на ноги и победно всплеснула рукой. Соавторы спустились по лестнице. На лавочке сидел, задумчиво опершись на метлу, Агдамыч. Его лицо выражало безысходную скорбь по утраченной гармонии. Даже помпон на желтой лыжной шапочке поник в тоске. Поравнявшись с последним русским крестьянином, Жарынин, как обычно, по-кавалергардски гаркнул:
— Здоров, Агдамыч!
— И вам не хворать! — печально отозвался тот.
— Ну как, научился нутряной спирт гнать? — отечески спросил режиссер.
Бывший хуторянин медленно открыл глаза и вздохнул:
— Эх, Димитрий Антоныч, вот уже и чувствую: здесь он, рядом, а к желудку подогнать не могу, утекает куда-то в сторону — и ноги немеют…
— А что Аркашка говорит?
— Огурец говорит, надо себя пастухом сообразить. Спирт — овцы. А живот — хлев. А сам я — пастух, и надо бяшек в хлев загнать. Вот сижу и третий день загоняю. Дело привычное: при Анне Кузьминичне мы бяшек держали для начальства. Ваня Пырьев очень-та сыр овечий уважал. Но ты понимаешь, Антоныч, в мозгах не так ладно выходит: только подведу к животу, одна овца заблеет, как прикушенная, и все в разные стороны разбегаются, а ноги немеют. И все начинай сначала…
— М-да, задача! Блеет одна и та же овца или разные? — совершенно серьезно уточнил игровод.
— Одна, паршивка, с черным гузном, — после раздумий ответил Агдамыч.
— Это хорошо! Выходит, она у стада в авторитете.
— Выходит так.
— А ты вот что: остальных овечек пока отпусти — пусть попасутся. Одну черногузую в хлев заманивай. Овцы что любят?
— Хлеб с сольцой.
— Во-от, хлебцем и заманивай! Привыкнет, повадится, станет сама в хлев заходить, тогда остальных овец зови. Они за ней пойдут. Понял?
— Попробую… — снова вздохнул Агдамыч.
— А пока, может, дедовским способом полечишься? — участливо предложил Жарынин, наполеоновским движением направляя руку в боковой карман.
— Не-а, Антоныч, спасибо! Не надо…
